Африканская книга

Анамнез жизни Мугабе не вполне соответствует привычному образу африканского диктатора: это не ражий детина Иди Амин и не безжалостный подполковник Менгисту Хайле Мариам. Интеллектуал с оксфордским английским, бывший учитель, англофил, любитель крикета и Грэма Грина, обожатель английской королевы, пожаловавшей ему рыцарский титул[388], Мугабе принадлежит к иному типу тиранов, особенно распространенному почему-то именно в южной части континента. Он — той же породы, что замбийский Кеннет Каунда (тоже, кстати, бывший учитель), ангольский поэт-правитель Агостиньо Нето и малавийский доктор Хастингс Камузу Банда. Из них из всех Мугабе оказался самым живучим. Он провел семь лет в партизанских отрядах и одиннадцать лет в тюрьме. За свою долгую жизнь он проделал путь от героя освободительного движения до героя «Осени патриарха». И, подобно персонажу Маркеса, давал приют свергнутым диктаторам других африканских держав, включая того же Хайле Мариама. Придя к власти, Мугабе провозгласил Зимбабве многорасовым, многонациональным государством, где все граждане, черные и белые, шона и ндебеле, равны перед законом и связаны братскими узами. «Шона и ндебеле — братья навек», — заверил он оппозицию из Матабелеленда. После чего бросил свою Пятую бригаду на подавление мятежа в Энтумбане и устроил там геноцид «Гукурахунди» («Чистка»), в результате которого погибли двадцать тысяч ндебеле. И в то же время, умиляясь собственному великодушию, предоставил поверженным врагам Джошу Нкомо и Яну Смиту места в парламенте. «Оставайтесь с нами, — воззвал он к белым гражданам, — мы не причиним вам вреда». После чего издал указ о земельной реформе, и тысячи белых фермеров лишились своих земель. Их сгоняли с ферм, заставляя перед уходом эксгумировать тех, кто был похоронен на семейном кладбище. Согласно поверью шона, селиться рядом с чужими могилами — плохая примета; бывшие хозяева должны унести с собой своих мертвецов. Отныне эта земля не принадлежит им, даже если их пуповины зарыты здесь в согласии с африканской традицией.

Как известно, тоталитарные режимы — благодатная почва для литературы. Зимбабве, где за пятнадцатилетней диктатурой Яна Смита последовала тридцатилетняя диктатура Роберта Мугабе, в этом смысле не исключение. К сожалению, из всего списка зимбабвийских писателей, чьи произведения заслуживают внимания, на русский переводились только Чарльз Мунгоши, Уилсон Катийо и нобелиатка Дорис Лессинг. На Западе же разговор о современной литературе Зимбабве начинается, как правило, с Дамбудзо Маречеры (1952–1987).

Африканский poète maudit, учившийся у битников и французских сюрреалистов, безумец, бунтарь, прожигатель жизни, необузданно стихийный и стихийно талантливый, — такова легенда, сложившаяся вокруг имени Маречеры. У него была трагическая судьба. Сын служанки и работника морга, он был вундеркиндом и, хотя рос в непредставимо тяжелых условиях, сумел поступить сначала в Университет Родезии, а затем в Оксфорд, но недоучился, был отчислен за антисоциальное поведение, бомжевал на улицах Лондона, спал на парковой скамейке (где и написал свою главную книгу «Обитель голода»); вернулся в Зимбабве в надежде начать новую жизнь, но тотчас рассорился со всеми и вся, снова оказался бездомным, злоупотреблял алкоголем и наркотиками и умер от СПИДа в возрасте тридцати пяти лет. Его проза галлюцинаторно-метафорична, ее основа — невысказанная боль, ставшая настолько привычной, что уже как бы и не нуждающаяся в выходе, но дающая начало этому странному, иносказательному письму. Увы, в больших количествах читать это невозможно, через несколько страниц голова идет кругом, и новаторство Маречеры, столь восхваляемое академиками-африканистами, начинает казаться просто претенциозной чушью.

Куда интереснее читать воспоминания его немецкой подруги Флоры Вейт-Уальд — о нем и его окружении, о компании молодых интеллектуалов, в которую входили Чарльз Мунгоши, Уилсон Катийо, Шиммер Чинодиа, Ченджераи Хоув, будущие классики постколониальной литературы. К тому же кругу принадлежала и Ивонн Вера, испытавшая сильное влияние Маречеры, но куда более внятная и, на мой вкус, более талантливая, чем он сам. Там, где причуды Маречеры смахивают на шизофренический бред, выдающий себя за поэзию, у Веры — поэзия настоящая, та, в которую проникаешь не сразу, но, проникнув, испытываешь от чтения истинное наслаждение.