Айвазовский

2-ое. В память этого дня, незабвенного для меня, позвольте предложить одну картину из числа выставленных, которыми могу располагать, и прошу общество присутствующее сделать второстепенное назначение, т. е. в пользу бедных раздать или как заблагорассудится, для училища же я напишу после что-нибудь более согласное назначению.

3-е. После прекрасной речи господина Иордана, который так сильно выразил благодарность и восторг от Москвы и от просвещённого общества, я осмелился прибавить: “Господин Иордан так хорошо выразил те чувства, которые во мне произвело внимание высокое московских жителей и самой Москвы. Что мне остаётся прибавить. Что со временем, через год или два [нрзб] Москву так написать, как я должен при чувствах, ныне меня обуревающих, и тогда надеюсь, что далеко останутся все предыдущие мои труды. Повторяю мою благодарность и проч.

Простите, что я так неясно и нечисто написал. Хлопот много, и голова кругом, а написанного не было у меня. Решился послать к Вам потому, что Вы желаете, но прошу ещё Вас передать так, как Вы найдёте лучше, и тем крайне обяжете.

Позвольте при сем ещё раз благодарить Вас, как главного виновника моего счастливейшего дня и пожелать Вам доброго здоровья и сил к трудам, столь дорогим для нашего Отечества.

Ваш И. Айвазовский»[191].

В сентябре того же 1851 года не менее блистательно в стенах Московского училища живописи и ваяния проходила персональная выставка мариниста. Её открытие было согласовано на высоком уровне, о чём говорилось в «Извещении Московского военного генерал-губернатора Совету Московского художественного общества о разрешении выставки картин И. К. Айвазовского в здании Училища ваяния и живописи»:

«9 сентября 1851 г.

Государь Император соизволил повелеть, чтобы после отъезда из Москвы Государыни Императрицы дозволено было желающим осмотреть поставленные в Николаевском дворце две картины Айвазовского, изображающие Москву в 1812 и 1851 г. По неудобствам, какие сопряжены с впуском публики во дворец, г. министр Двора, вследствие отношения моего к нему по сему предмету, предложил обер-гофмейстеру барону Боде дозволить перенести помянутые две картины осторожно в залы училища ваяния и живописи Московского художественного общества, на время назначенной в оном выставки художественных произведений с тем, чтобы по окончании выставки картины сии были возвращены на прежнее место.

О сём извещаю Совет Московского художественного общества для надлежащего со стороны его распоряжения, присовокупляя, что перенесение картин из дворца в дом общества и потом обратно во дворец поручено мною купцу 1-й гильдии Кокарёву под наблюдением г. Айвазовского.

Московский военный губернатор Закревский»[192].

Слава феодосийского художника по-прежнему была в зените. Его полотна приобретали коллекционеры, его выставки собирали множество посетителей, не утихали восторженные отзывы почитателей его таланта. Например, одно из характерных писем пишет ему А. П. Ермолов (1777—1861). И тем более показательно, что герой войны 1812 года, чей суровый облик известен по портрету кисти Джорджа Доу в Эрмитаже, с таким волнением отзывается о полотнах мариниста:

«Март, 1851 г.

Всегда исполненный восхищения перед произведениями Вашего изумляющего искусства, нетерпеливо ждал я и желал видеть самого знаменитого художника, творца грозных бурь и очаровательной красоты покоящегося моря, и Вы сделали мне честь Вашим посещением. На днях в доме г. Мамонтова [я] видел две картины, и скажу просто, что чувства мои зависели от полного Вашего произвола. Я приходил в ужас от бури и погибал в волнах, выбираясь из них без надежды на спасение. Я уверен, что в лице моём видно было, что я струсил ужасно, но в десяти шагах далее, перед другою картиною, я не только отдохнул, но провёл роскошную ночь на берегу покоящегося моря, под кротким небом, при свете луны-красавицы выше всякого описания.

Вчера, любезный Иван Константинович, Вы снова бросили меня в ужас бури, но имели великодушие не более трёх часов продлить мои страдания. На Ваших часах я замечал время, и из белого полотна явилась картина, которая между произведениями Вашими займёт почётное место. Я с намерением упомянул о трёх часах времени, ибо каждому покажется удивительным и многим даже невероятным, чтобы так скоро могла быть совершена картина масляными красками. По скромности Вашей Вы не хотели вместо начальной буквы фамилии поставить слова “в три часа”, которым не помешали ни разговор присутствующих, ни частые обращаемые к Вам рассуждения. Не говорю о похвалах и восторге, к ним давно Вы сделали привычку. С совершенным почтением к высоким талантам знаменитого соотечественника пребываю покорнейший слуга

А. Ермолов»[193].