Айзек и яйцо

Он поднимается – и едва находит в себе силы держаться на ногах. Чтобы медленно переставлять их – одну за другой, – ему приходится полностью сосредоточиться на этом, казалось бы, простом действии. Он поворачивается к фреске спиной, находит дверь и почти в кромешной тьме спускается вниз по шаткой лестнице. Он припоминает, что слышал, как хлопнула входная дверь, но не может сообразить, насколько давно это произошло и почему. Зато он прекрасно помнит все то, что так отчаянно пытался забыть. Айзек на ощупь пробирается по лестничной площадке второго этажа и оказывается в кабинете Мэри. Потирая пульсирующие виски, он щурится – он что-то ищет в темноте. Тетрадь. Да, ту самую. Желтую тетрадь. Он обнаруживает ее на законном месте – на столе. Она почти светится во мраке кабинета, и один ее вид спазмом отдается в амигдале[63]. Перед внутренним взором начинают мелькать картинки прошлого, о существовании которого он не вспоминал вот уже несколько месяцев, – он будто смотрит старомодное слайд-шоу из семейных фотографий. Размозженный круассан, раскиданное по кухне морковное пюре – и его сын, гордо восседающий посреди этого безобразия на высоком стуле. Ферма на окраине города, коротыш, впервые наблюдающий, как надо кормить свиней и распугивать гусей. Первое Рождество их малыша. Первый Новый год, который молодые родители встретили сладко спящими. Последняя ночь, которую они с Мэри провели вместе несколько дней спустя с бутылкой красного и говядиной по-бургундски. Желтая тетрадь. Они обсуждали содержимое желтой тетради – будущей книги Мэри. Она снова взялась за перо. Он очень гордился ею – он ей так и сказал. Сказал же? На память снова наползает туман – точно такой же стелился по улицам на следующее утро. Он помнит, как их коротыш ерзал в своей дорожной люльке, прикрепленной к сиденью машины. Помнит, как Мэри попросила его вынести елку и выбросить рождественские открытки. Помнит быстрый прощальный поцелуй через открытое водительское окно.

– Скоро увидимся?

– Я увижу тебя первой.

Дрожащие пальцы все еще слабой правой руки Айзека замирают на желтой обложке. Он судорожно выдыхает и пытается взять тетрадь, но рука не обращает на прихоти мозга никакого внимания. Ему кажется, будто он падает или вот-вот упадет, – и он хватается за стол здоровой рукой. Ею же подтаскивает к себе тетрадь, а правой тянется чуть ли не через весь стол и толкает компьютерную мышь. Темнота раскалывается надвое – ее прорезает ослепительный свет ожившего компьютерного монитора. Айзек перестает дрожать. Он смотрит в экран. На мост. Мост Мэри. Он вспоминает белоснежную зиму и припорошенную снегом Мэри, обещающую ему, что все будет хорошо. Вспоминает пурпурное лето, представляет, как Мэри сидит на краю и пытается дотянуться до воды. Но чертенок – надо же, Айзек был уверен, что уже смахнул его со своего плеча, – не позволяет ему погрузиться в приятные воспоминания.

«Подумай о другом мосте, – нашептывает он, позвякивая кандалами. – Он для Мэри будет посудьбоноснее».

И он с поразительной ясностью, не хуже, чем на слепящем экране, видит другой мост. Тот, что рядом с их домом. На мосту он видит свою жену и сына. Он знает, что произошло. Он позволяет себе вспомнить. Она уехала на выходные – к своим. С шестимесячным коротышом, которому мечтала показать Шотландию. А еще она хотела справить с семьей прошедший Хогманай[64] – так она сказала. Айзек охотно рванул бы с ними, но на нем висел первый после рождения ребенка большой заказ, взяться за который он, спасибо лени-матушке, не мог уже очень давно – контракт был подписан задолго до Рождества. Да и положа руку на сердце отдохнуть ему тоже хотелось. Теперь это желание кажется ему до одури эгоистичным. Но Мэри сама предложила ему остаться.

– Это всего лишь на выходные, – пожала плечами она.

Как Айзек вообще провел те семьдесят два часа? Он много раз пытался вспомнить, чем занимался, – и не мог. Большую часть времени он, очевидно, рисовал. Вероятно, ел. Вероятно, даже спал. В пятницу вечером он, кажется, смотрел «Эту замечательную жизнь», а в субботу – «Инопланетянина». Он немного позанимался фреской в детской – сколько месяцев он не мог ее закончить? Это оказалось куда приятнее, чем выталкивать за дверь почившую елку и сбивать воедино кроватку «легкой сборки», благодаря которой он установил личный рекорд по смачным ругательствам себе под нос. Все это время, пока они обустраивали детскую, коротыш спал в их комнате. Айзек никогда не умел – да и не стремился – заканчивать работу в срок. Он вспоминает, как в воскресенье, перед их отъездом домой, болтал с Мэри по телефону, вспоминает хихиканье коротыша в трубке.

– Без вас дома так пусто.

– Думаю, его отсутствие заметнее моего.

– Ой ли? Это твои рыдания не дают мне спать по ночам.

– Чья б корова мычала. Поди, и сам там ревешь, потому что уснуть без нас не можешь.