Айзек и яйцо

Гостиная выглядит довольно постапокалиптично. Парящие в воздухе частицы напоминают ядерный пепел, пол устлан тонким слоем чего-то похожего на лунную пыль. Каминная полка – не лучшее место упокоения, и захлопнувшаяся входная дверь решила, по всей видимости, это доказать: от удара, дрожью прошедшегося по стенам дома, жестянка с надписью «Уокерс» зашаталась и полетела на ковер. Крышку выбило, и Мэри грибовидным облаком взвилась в воздух. Кашляя и задыхаясь, Айзек продирается к ней. Журнальный столик больно врезается в ногу. Он бросает на него тетрадь, поднимает жестянку, ставит ее на ковер и принимается в исступлении сгребать Мэри обратно. Дохлый номер. Рыча, отплевываясь, ругаясь себе под нос, он стряхивает Мэри в жестянку с подушек и пледов. Он сметает ее прах со столешницы, будто смахивает крошки в мусорное ведро. Он даже пытается выковырять Мэри из коврового ворса. Бесполезно. Айзек стоит на коленях, его дыхание сбито, а к горлу подступает паника. Он поднимает голову и, глядя в потолок, начинает плакать. Слезы прочерчивают дорожки в облепившем его щеки прахе. Мэри обсыпала его футболку, припудрила предплечья, осела на халат. Айзек шмыгает припорошенным носом, утирает его двумя запыленными пальцами, осматривает свою испорченную одежду и загубленный ковер. Он заглядывает в жестянку, берет ее в руки. Кое-что в ней все-таки осталось. Он прижимает ее к себе и заходится в рыданиях. Стоя на коленях у каминного алтаря с жестянкой, полной Мэри, в руках, Айзек напоминает пьету, сменившую женский пол на мужской, а мраморный пьедестал – на ковролин. Мэри бы эта картина позабавила. Она бы посмеялась над ее абсурдностью. Но он все равно крепко прижимает жестянку к груди. Айзек стоит на коленях, усыпанный прахом Мэри, и ему кажется, будто она обнимает его. Он снова позволяет разуму выдать желаемое за действительное. Он убеждает себя в том, что она и правда здесь, что она слышит его. Что она может ему ответить.

– Я не знаю, что делать, – признается он Мэри, глотая слезы. – Я думал, что иду на поправку, но я так, так ошибался. Я снова совсем один.

«Хватит плакать! Такой взрослый мальчик, а куксишься, – журит его Мэри. – Иди и найди его. Пока он не улетел».

Айзек всхлипывает. Утирает глаза. Заглядывает в коробку с прахом – серый, испещренный кратерами от его слез, он напоминает бугристый кусок луны. Сквозь жалюзи в гостиную просачивается лунный свет. Он струится по покрытому разлетевшимся прахом экрану телевизора, обрисовывая отпечаток маленькой пухлой ладошки Эгга. Вот оно – место преступления. Несмотря ни на что, Айзек улыбается.

– Ты права, – кивает он жестянке, бросая взгляд на стоящие на каминной полке часы. – Ты права. Я дал слово. Я помогу ему вернуться домой.

Он подумывает, не попросить ли у Мэри разрешения отпустить ее и жить дальше. Подумывает, не взять ли ее с собой – на правах подельника. Воображение тут же подкидывает ее реакцию:

«И сильно я тебе подсоблю? Ты, между прочим, засунул меня в жестяную коробку из-под чертова печенья».

По лицу Айзека расползается сардоническая улыбка, но в душе он искренне смеется. Он с трудом поднимается на ноги, еще раз утирает глаза и нос. Затем поднимает коробку с тем, что осталось от Мэри, снова закрывает ее крышкой и прижимается лбом к прохладному металлу.

– Спасибо, – говорит он. – Люблю тебя.

Ей не нужно отвечать. Айзек знает, что она тоже его любила. Он целует жестянку и ставит ее обратно на каминную полку. Потом отряхивает халат, берет лежащие на тумбе под телевизором ключи от машины и хочет уже направиться к двери, но почему-то останавливается. Что-то тянет его назад. Не Мэри, молчаливо наблюдающая за ним с каминной полки. Что-то другое. Что-то лежащее на журнальном столике. Что-то желтое… или белое? Айзек вздыхает и берет со стола тетрадь. Он смахивает с обложки вездесущий прах, рассматривая записную книжку со всех сторон. Он знает, что у него в руках. Знает, что не может поехать ни в лес, ни в больницу, не пролистав страницы этой желтой тетради. Он должен встретиться с живущей в ней историей лицом к лицу. Айзек знает. Знает, что реальность хрупка. Знает, что ее скорлупа трескается от самого нежного прикосновения. И все же – и все же – он знает, что должен сделать. Айзек судорожно сглатывает, открывает тетрадь и начинает читать. Вот оно – последнее вычеркнутое из его памяти воспоминание.

Лицо желто

Бока как снег

Глаза черны

Зовется Эгг

– А это что такое?