Айзек и яйцо

Айзек мчится по пустой дороге к старому мосту на окраине города. Он совершенно уверен, что находится в своем уме. И мыслит он весьма прагматично. Сейчас его сын лежит на операционном столе. Айзека к нему не пустят. Он лично знаком с каждым врачом, и его присутствие будет давить на хирургов, особенно если состояние их маленького пациента станет критическим. Новости будут примерно через час – доктор Парк обещала позвонить ему, как только все закончится, – и Айзек боится, что от этих новостей глупо ждать чего-то хорошего. Что ж, по крайней мере у него есть час блаженного неведения – достаточно, чтобы найти Эгга, попросить у него прощения и проводить как полагается. Если, конечно, он еще не улетел. И – ах да – если он существует. Прагматичность Айзека, которую он сам у себя диагностировал, небезгранична – иначе он не задавался бы вопросом, является ли его новообретенный лучший друг порождением его собственного больного рассудка. С другой стороны, хорошо, что он им хотя бы задается. И не только им.

Эгг реален?

Нет? Чего еще нет?

Зачем я тогда еду? Куда?

Что еще окажется вымыслом?

Получается, Эгга придумала Мэри?

Я читал. В тетради. Читал же? Читал?

Она его тоже видела? Он знаком с Мэри?

Как она могла не рассказать мне об Эгге?

А Эгг почему и словом не обмолвился?

Что еще Мэри оживила силой мысли?

Эгг только кажется материальным?

Он живой? Он настоящий?

Правда? Или выдумка?

Он существует?

Разум Айзека начинает отклоняться от курса – и машина следует его примеру. Его с трудом сбитое воедино сознание разматывается, точно соскальзывающие с пушистых боков руки Эгга. К реальности его возвращают быстро приближающиеся фары и пронзительный вопль сигнального гудка. Перед ним, будто из ниоткуда, возникает черное полотно дороги, слепящие лучи света и несуразные силуэты обступивших трассу деревьев. Он, словно утопающий, начинает судорожно хватать ртом воздух.

«Глупо, – проносится у него в голове. – Глупо, глупо, глупо».

Он смещается на свою полосу и чувствует, как все внутри холодеет. Не из-за того, что мгновение назад он едва ускользнул от неминуемой гибели. Он осознает, что вместо тела в агонии бьется его истерзанный разум. Он одержим. Он попал в смертоносный замкнутый круг. Ему начинает казаться, что Мэри тоже могла быть всего лишь порождением его фантазии. Могла ли? Нет, конечно нет. Он слишком ясно все помнит. Ее холодные руки. Ее теплую улыбку. Изумрудные искорки в ее глазах. И все же с тех пор, как Мэри не стало, его воспоминания о ней медленно, но верно покрываются налетом вымысла. Он каждый день заново придумывает свою Мэри – немного другой, не той, которую он потерял. Как его Мэри будет выглядеть через год? Через два? Через десять? Сможет ли эта Мэри – Мэри, созданная Айзеком, – хотя бы сравниться с оригиналом? Хуже того – будет ли их сын способен отличить выдуманную маму от настоящей? Боже, их сын… Айзек даже не знает, выкарабкается ли он, разделит ли с ним однажды воспоминания о Мэри. Доктор Парк была настроена оптимистично, когда они говорили по телефону, но частота выживаемости, о которой она упомянула в их последней беседе, казалась Айзеку весьма удручающей. Сглатывая подступивший к горлу комок, он задается вопросом, не окажется ли и плод их с Мэри любви плодом его воображения. Осталось ли в его жизни хоть что-нибудь настоящее? Действительно ли он один? Он бьет ладонями по рулю, ремень безопасности врезается в его грудь, как ошейник в шею ретивого ротвейлера. Айзек кричит – так громко, как только может. Боже, Боже, Боже.

Айзек прибывает в пункт назначения. Точнее, он проезжает мимо пункта назначения, запоздало осознает, что успел пересечь мост, и резко бьет по тормозам. Машину заносит, она съезжает по сухой грязной обочине и замирает буквально в нескольких сантиметрах от густых зарослей. Сегодня дороги не заледенели – не как тогда. Вечер выдался на удивление теплый, от земли парит, будто надвигается гроза. Может, и надвигается – трудно сказать наверняка. Здесь, на прорезающей лес дороге, ужасающе темно. Единственный свет исходит от фар машины Айзека, и разглядеть в нем можно разве что несколько метров дороги, тени слишком близко подступивших к проезжей части деревьев и смутные очертания возвышающегося за ними леса. Айзек вылезает из машины и, спотыкаясь, направляется к мосту. Дверь он оставляет открытой. Динь-динь-динь сливается в дуэте с приглушенным шумом реки. Айзек всходит на мост, стараясь не наступать на завернутые в целлофан, давно сгнившие букеты.