Первое утро февральской революции Ахматова провела у портнихи. Ей удалось остановить дрожки, однако перепуганный извозчик отказался везти ее на другую сторону реки, на Выборгскую сторону, где она тогда жила у своей подруги Валерии Срезневской и ее мужа. Домой она поэтому добиралась пешком, пробиваясь сквозь кричащую толпу. Слышались случайные выстрелы. В городе царило необычайное возбуждение, а ахматовское окружение было полно энтузиазма и больших надежд. Александр Блок написал матери 23 марта 1917 года: «случилось чудо, и можно ожидать очередных чудес». Царя вынудили отречься, и власть перешла в руки Временного правительства. На улицах пели «Марсельезу», церкви были полны молящимися, вывешивались красные флаги. Правительство провозгласило свободу печати и собраний, объявило всеобщую амнистию, отменило все законодательные ограничения, касающиеся вероисповедания, общественного положения или расы.
Однако хаос нарастал. Уже весной страну накрыла волна забастовок, в которых участвовало более полумиллиона рабочих. Они требовали восьмичасового рабочего дня и повышения зарплаты. На Невском проспекте проходили массовые демонстрации, митинги, на улицах развешивались плакаты на русском, польском, литовском языках и на языке идиш. На тротуарах торговали книгами и брошюрами. Тем временем на фронте солдаты массово дезертировали, общий хаос грозил обернуться гражданской войной. Находящийся в Москве Максим Горький, автор написанного в 1906 году романа «Мать» и многих известных театральных пьес, признанный позднее одним из основателей соцреализма, поначалу относился к революции отрицательно. Он писал жене 14 июня 1917 года: «Это уже не столица, это шамбо. Никто не работает, улицы загажены, во дворах валяются кучи мусора (…) и все те первобытные и преступные инстинкты, с которыми я боролся всю свою жизнь (…) уничтожают теперь Россию»., Многие российские интеллигенты и художники покинули страну еще до революции. Выбрала эмиграцию также и семья семилетнего тогда Исайи Берлина. Максим Горький уехал за границу по рекомендации Ленина в 1921 году, чтобы лечить туберкулез. Вернувшись в 1927 году, он был назначен руководителем Союза Писателей СССР и был осыпан почестями.
Ахматова летом 1917 года вернулась на несколько месяцев в Слепнево. Но там царили тревога и хаос. Не только крестьяне угрожали имениям, но и дезертиры из армии. Имение в Слепневе могло разделить участь многих других, разграбленных и сожженных. Ахматова, однако, не мыслила об эмиграции. Осенью 1917 года она написала стихотворение, адресованное, вероятно, находящемуся в Лондоне Борису Анрепу, хотя призывавший ее «голос» мог быть лишь общей метафорой, символизирующей настроения, распространенные тогда среди интеллигенции.
Борис Анреп еще раз появился в России ненадолго, в январе 1918 года. Как вспоминает Ахматова, он по своей привычке, не обращая внимание на опасность, перешел по льду через Неву, чтобы добраться до ее жилища на Выборгской стороне. Когда они встретились, он показал Ахматовой перстень, висевший у него на шее, как оберег. Записал, что их разговор был чрезвычайно сентиментальным, однако приведенные в этом контексте слова поэтессы звучали, пожалуй, коротко: «"Носи его всегда" – сказала она. „Всегда“, – прошептал я и добавил „это святыня“ (…) Он поцеловал ей руки и встал, чтобы уйти. Анна спокойно улыбнулась: „Так будет лучше“». После этой мелодраматично описанной Анрепом встречи они пошли еще вечером на костюмированную репетицию «Маскарада» Лермонтова, авангардного представления, поставленного Всеволодом Мейерхольдом. Из воспоминаний Ахматовой следует, что Мейерхольд в этот вечер произвел на нее большее впечатление, чем Анреп.
Время искупления?
Когда Гумилев вернулся в Петроград, Ахматова немедленно предложила ему развод. Она уже тогда была связана с Владимиром Шилейко, блестящим ассирологом, знатоком древних культур Малой Азии и мертвых клинописных языков. Шилейко любил Ахматову долго и терпеливо. Он переждал всех: Николая Недоброво, Бориса Анрепа и, наконец, Николая Гумилева. Он был в жизни Ахматовой таинственной и мрачной фигурой. Но прежде чем дело дошло до супружества, впрочем, недолгого, он обожал ее, восхищался ею и как мог заботился о ней.