Ахматова, то есть Россия

Отношение Гумилева к матери можно объяснить воспоминаниями детства, но прежде всего тем, что он 18 лет провел в лагерях и носил в себе огромное чувство обиды. Бродский вспоминает о встрече с латышским художником, который сидел в одной камере со Львом Гумилевым. Когда его спросили об Ахматовой, он замер, лицо у него сморщилось, и он произнес только одну фразу: «от нее приходили всегда самые маленькие посылки». Бродскому было хорошо известно, сколько месяцев, суммирующихся в годы, провела Ахматова в тюремных очередях Ленинграда и Москвы, чтобы передавать эти «маленькие посылки». Под тяжким гнетом собственного опыта писала она стихи об умерших и утраченных. Не только для того, чтобы напомнить о них. Это было для нее единственное спасение, возможность выжить, единственная надежда. Все знавшие Ахматову часто подчеркивали ее необычайную способность к прощению.

Смертный букет нарциссов

Волшебный хор мы или неволшебный

Иосиф Бродский

Когда Литературный фонд предоставил Ахматовой дачу в Комарове, она создала себе там собственный круглогодичный дом. А в этом доме часто бывал «волшебный хор» − вероятно, она сама придумала это название. Четверо молодых, в разной степени одаренных поэтов: Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев. Там она бывала счастлива, тем более, что это время совпало с новым этапом ее славы, на этот раз заграничной. Под конец жизни поэтесса выглядела великолепно, хотя ее внешность сильно изменилась со времен молодости. Если оставаться в кругу мифологических сравнений, Анна теперь скорее напоминала Гею –Землю или Мать – Россию. Хотя и сильно располневшая, благодаря своему росту она выглядела статуей или кариатидой, полной необычайного достоинства и харизмы. Прекрасные черты лица, окруженного седыми волосами, приобрели к концу ее жизни не только величественный, но и очень мягкий характер. В уголках рта и грустных мудрых глазах таилась слегка ироническая усмешка. Она не только сохранила, но и развила в себе дар привлекать к себе людей.

Дача Ахматовой в Комарово, стоящая там до сих пор, это небольшой деревянный однокомнатный домик с маленькой кухней. В комнате имеется кровать, старые стулья с красивыми резными ногами и изодранной обивкой. Узкий столик, сооруженный из каких – то дверей, и письменный стол, на котором стоят фарфоровый подсвечник и чернильница. Под столом – полка с множеством бумаг. Ахматова, сидя за столом, время от времени наклонялась и на ощупь вытаскивала какое – нибудь воспоминание или стихи. Тогда она говорила, что «Стихотворение выплыло». Весь дом от весны до осени был уставлен свежими цветами: в вазах, горшках, стеклянных банках. Бродский привез в Комарово патефон и регулярно доставлял пластинки: Вивальди, Бах, Моцарт, Гайдн, Гендель, «Stabat Mater» Перголези и любимые оперы Ахматовой: «Коронация Помпеи» Монтеверди и «Дидону и Энея» Пёрселла. Анатолий Найман вызвался быть секретарем поэтессы, они проводили вместе много времени, и знакомство вскоре переросло в настоящую дружбу. Элен Файнстейн, работавшая над биографией Ахматовой, отыскала впоследствии на Западе всю четверку из «волшебного хора» и беседовала с ними, записав, в частности: «Бобышев вспоминал, как Бродский, Рейн и Найман декламировали Ахматовой собственные стихи, А та читала им свои новейшие произведения.. Часами они спорили о поэзии и однажды, когда зашел разговор о Цветаевой, порекомендовала им прочесть необычайно трудные „Стихи о воздухе“ этой поэтессы. Бобышеву особенно запомнилось общее сидение за столом с водкой и закуской и при этом чудное ощущение счастья». Поэтесса читает им стихи и просит молодежь делать свои замечания. «Мы сидели и предлагали поправки: Толя Найман, Женя Рейн, Дима Бобышев и я», – вспоминает Бродский. Она читала также «Поэму без героя», не прекращая работы над нею. «В этом случае Анна Андреевна оказалась в плену у собственной строфы. Помню, как она меня учила. Говорила: „Иосиф, если вы захотите писать большую поэму, прежде всего придумайте свою строфу – вот как англичане это делают“. (…) Постепенно возникла ситуация, в которой мы – наиболее близкие из читателей „Поэмы“ – и сама Ахматова оказались более или менее на равных. То есть мы все уже не в состоянии были оценить: на месте ли находится какой – нибудь новый кусок в „Поэме“ и нет. Ты оказываешься в такой зависимости от этой музыки, что, в общем, уже не понимаешь пропорции целого. Теряешь способность относиться к этому целому критически. Будь Ахматова жива сегодня, она, я думаю, продолжала бы „Поэму“ дописывать».

Бродский в беседе с Соломоном Волковым упоминает также, что тот, кто разговаривал с Ахматовой или просто пил с ней чай или водку, «становился христианином, человеческим существом в христианском смысле этого слова».