Актёрский роман

Заморочили мне голову своим колбасным заводом, нервозно подумал Анин, золотыми рудниками. Под пальцами у него выступила сукровица, и он сообразил, что Милан Арбузов отыгрывается за все унижения и страхи перед Сапелкиным, который заставил взять в группу Таганцеву, перед Парафейником, которому выдвинули непосильные условия, за несносного Валентина Холода, который никого не слушал и считал себя гением, за все эти кривые съёмки, которые попахивали катастрофой мироздания.

- Нет! - оттолкнул его Анин.

- Он даже умудрился простить кредиторам свои долги! Об этом каждая собака судачит! - не поморщившись, вправил себе на место кадык Милан Арбузов. И вдруг посочувствовал Анину: - Не ты первый, не ты последний. Весь киношный мир на блядстве держится! - С сочувствием хохотнув, выскочил так, словно ему дали пинка.

Анину стало гадко и одновременно ударило в голову, он бросился следом: 'Стой, гад!' и настиг режиссёра-постановщика уже в зале, повалил его и с таким ожесточением, а главное, с удовольствием заехал ему раз-другой в толстую, самонадеянную физиономию, стараясь вбить её в пол, что испытал при этом полнейшее физическое наслаждение. Каждый раз затылок Милана Арбузова с громким стуком бился о дубовую ножку стола.

Под женские вопли их растащили, поставили тяжело дышащих напротив друг друга. Милан Арбузов, качаясь в чужих руках, подслеповато таращился на Анина ничего не выражающими глазами; и в наступившей тишине Валентин Холод с удивлением произнёс:

- Да-а-а... ниппеля... вот это рыба...

И глядя на их восторженные лица, Анин понял, что они наконец-то дождались своего и что всё-всё знают, что доброхоты уже донесли и что группа только и жаждала разрядки даже не в этой драке, а всего киносъемочного процесса, назревшего, как фурункул, который грозился лопнуть при первом удобном случае.

Из разбитого носа Милана Арбузова лилась чёрная, как у хряка, кровь. Подбородок у него дрожал, а усики 'карандаш' были разорваны в клочья, и было ясно, что они не настоящие, а пастижные, приклеенные сандарачным лаком.

Но главное заключалось не в этом, а абсолютно в другом: все только и смотрели на Алису, ждали её реакции и сочувствовали Алисе, а не гадкому и скандальному Анину, который хоть и любил горькую правду, но страшно не любил отвечать за неё.

- У тебя на гульфике губная помада, - только-то и сказала Алиса.

У неё были глаза в себе - такие, которые бывают только у любящих жён. С вероятностью пятисот миллионов к одному это имело отношение только к Анину. И он всё понял, словно случилось прозрение: женщин много не бывает, бывает - одна единственная.

Затем Алиса поднялась, швырнула салфетку в тарелку с рыбой и стремительно вышла, сделав то лишнее движение лодыжкой, которое когда-то так восхищало Анина.

И он понял, что развивался и жил, оказывается, не благодаря, а вопреки. Для этого и нужна была ему жена, чтобы подвинуться в профессии. А ведь я скотина, самодовольно подумал он, большущая скотина.

***

- А вода-то холодная! - сказал кто-то хорошо поставленным голосом.

Наступило молчание. Анин понял: чье-то большой лицо, маячащее сверху, с интересом разглядывает его.

Вода, действительно, была холодной. Мрачные водоросли, похожие на волосы, колыхались в ней. Анин представил, что его тело будет колыхаться точно так же, и его передёрнуло. Спасло богато воображение. Да и сам-то он до конца не был уверен, что утопится. Охладить пыл - это да! Это можно! Но хлебать воду сегодня было не его выбором.

Большой человек протянул руку. Анин взобрался на набережную и узнал Симона Арсеньевича.

Мысль о том, что ему сейчас, кажется, заедут в челюсть, позабавила его.

- Спасибо, - пробормотал Анин, отворачиваясь, ему сделалось стыдно: взрослый дядя, как нервный прыщ, полез топиться.

В туфлях хлюпало, брюки тоже намокли, на душе кошки скребли. Хотелось водки и холодца с чесноком. Но ни водки, ни холодца, естественно, не было, а была чёрная мостовая, мёрзлый ветер с Балтики и холодное северное солнце.

- Не за что, - с безразличным видом отозвался Симон Арсеньевич, поглядев на едва голубеющее небо. - Я помню вас по работе 'Письма саундтрековского человека'.

Его нижняя губа абсолютно не шевелилась, и Анин вспомнил, что в театре Вахтангова усиленно практиковали английскую манеру разговора: с неподвижной нижней губой. Английская манера производил на зрителей шокирующее впечатление, и Валерий Жердев всячески поощрял этот приём, а у Симона Арсеньевича он даже стал привычкой в обыденной жизни.

- Я ушёл, - вспомнил Анин о скандале с режиссёром Валерием Жердевым. - Это было ещё до вашего английского проекта.