Актеры затонувшего театра

— О-о! Это самый уважаемый человек в боксерском мире. Промоутер, который делает чемпионов, продает их и покупает. Устраивает самые важные поединки. С сумасшедшими гонорарами для боксеров. Его собственное состояние никому неизвестно — несколько миллиардов, а то и десятков миллиардов. А вообще он бывший бандит, рекетир, убийца. За два доказанных убийства он отсидел. Очень уважаемый человек.

Гибель Эскадры закончил свою речь, и теперь все смотрели на Софьина и Веру Бережную. Последние его слова, судя по лицам актеров, слышали все.

— Ну что? — радостно воскликнул Борис Борисович. — У меня налито, у Верочки тоже. Давайте еще раз за дураков!

— Вообще-то я предложил тост за нашего спонсора, — напомнил Скаудер.

— За меня в другой раз, — покачал головой Борис Борисович. — Сначала за тебя, дорогой ты наш и безгрешный Гилберт Янович!

Скаудер побледнел и поставил свой бокал на стол. Все молчали, и вдруг прозвучал голос Стасика:

— Мы все пьем и пьем. Радуемся чему-то. А ведь никто даже не предложил помянуть Элеонору Робертовну! Какая бы она ни была, но плохого театру она ничего не сделала…

— Давайте по порядку, — сказала Алиса Иртеньева.

— Тогда следующая очередь Гилберта Яновича, — произнес Козленков.

Очень тихо сказал, но все услышали. И замолчали испуганные. Потому что уже было произнесено имя Герберовой.

Алексей Дмитриевич и сам понял, что его слова могли быть истолкованы как намек на следующую смерть, и попытался выкрутиться.

— Совсем вы мне мозги запудрили, господа! Конечно же, по порядку произнесения тостов. Значит, выпьем сейчас за уважаемого Бориса Борисовича Софьина — нашего благодетеля.

И сам первым осушил свой бокал.

За ним все остальные без аплодисментов и криков «Ура!».

— Действительно, дураки! — поразился Скаудер. — Чокнуться даже забыли!

И пригубил свой бокал.

— Я вообще пить не буду ни за чье здоровье, пока Элеонору Робертовну не помянем! — провозгласил Холмский и откинулся на спинку своего стула.

— А кого задержали за ее убийство, не помнишь? — крикнул Гибель Эскадры. — Кого посадили за это в кутузку, не подскажешь нам?

— Кого бы ни посадили: меня или тебя, — истерично ответил Стасик, — помянуть ее надо! Не нам ее судить теперь, а Богу.

— Не надо ссориться! — вмешалась Алиса. — Стасик! Гилберт Янович, не обижайтесь на него.

— Да я на дураков не обижаюсь, — ответил режиссер. — Что поделаешь, что их здесь целый корабль! Могу и помянуть.

— Поминают водкой, — напомнил Козленков. — Не шампанским же? Вы еще танцы устройте.

Танцы были, но позже. Сначала Киреев вспомнил, что водка есть у него в каюте, и принес литровую бутылку «Абсолюта». Помянули Герберову, и некоторые от чистого сердца произнесли неискренние слова о ее мудром руководстве, после чего и другим захотелось запить эту ложь водкой. Очень скоро вечер все больше и больше стал напоминать праздничный. Зазвучала музыка.

Софьин наклонился к уху Веры и шепнул:

— Позвольте пригласить вас на танец?

— Никто же не танцует, — осторожно отказала Вера.

Тогда Борис Борисович поднялся, подошел к Иртеньеву и что-то начал шептать ему на ухо. Потом наклонился к Кирееву и что-то сказал ему, почти не задержавшись.

Почти сразу Сергей пригласил свою жену, а Киреев — Таню Хорошавину. Борис Борисович вернулся к своему месту и протянул руку Вере:

— А так вас устраивает?

Пришлось выходить и танцевать. И сразу Софьин начал приставать с вопросами:

— А почему вы сумочку не оставили? Танцуете с сумочкой, а не со мной?

— С вами, Борис Борисович, не надо меня ревновать.

— А все-таки, почему на столе не оставили?

— Привычка со студенческого времени. Однажды подруга потащила меня с собой на танцы в студенческое общежитие. Меня пригласили, я оставила ей сумочку, а когда вернулась, ни подруги, ни сумочки. А там было все мое богатство: студенческий билет, проездной, кошелек с мелочью на обратную дорогу и дешевенький мобильник. Да и сумочка была кожаная, а мы с мамой тогда бедно жили.

— Как же домой добрались?

— Как-то добралась.

— Но все-таки мы не в студенческой общаге сейчас. Что в вашей сумочке ценного?

— Ключ от каюты Герберовой. Не могу оставить его без присмотра.

— А я уж было решил, будто вы ту самую улику с собой таскаете.

— Она в каюте Элеоноры Робертовны. Я же оттуда ее не выносила. Салфетку бросили в унитаз, но забыли нажать на слив, а она, простите за откровенность, даже воды не коснулась. Разве что краешком. Вот я ее и положила на подоконнике сушиться. Да она уже просохла, наверное. Отпечатки пальцев, остатки смазки ножа — все в целости.

— Ну, у вас и работа, я бы побрезговал, — усмехнулся Софьин.

— Если бы брезговали, не заработали бы своих миллионов, — парировала Вера. — Борис Борисович, теперь моя очередь задавать вопросы. Вы сказали, что Гибель Эскадры выскочил из каюты Элеоноры Робертовны и с перекошенным лицом понесся к себе… Как вы могли видеть его лицо, если ваши каюты по разные стороны от герберовской?

— Как-то не подумал. Может, это было не лицо, а другая часть тела… Шучу, конечно. Я видел, с каким лицом он выскочил, а с каким лицом бежал — это уж мои догадки, простите.

— А еще…