Акценты и нюансы

Ну, а пока ей мирно в руках Адама,

смерть далека, не просыпан песок минут.

… Страшное видится – кровь на ноже и саван.

Ева зовёт чуть слышно: "Господь…

                                 Ты тут?"

К столпам приходят, садятся в охранный круг

К столпам приходят, садятся в охранный круг

и курят трубку, и полнятся едким дымом.

Они едины, но всякий ближний – ни враг, ни друг,

а прежде – сила, жгучие серафимы.

И каждый – молния, каждый – аспид, летучий змей

и тот огонь, что сожжёт без жалости, но очистит.

И нет им права, и нет им страсти, и нет путей,

но не подумай, что им прискорбно, мой милый мистик.

Они вверяют себя, и верят, и тем сильны,

и на безволье нет места боли, нет места страху.

Как воды Леты, их дни неспешны, прозрачны сны,

и есть в них солнце, и нет им смерти, эдемским птахам.

А я – никчемна, но я – гордыня, и я сужу,

живя под небом, живя в придонье, не видя сути,

и бьётся жажда во мне, как бьётся бровастый жук

в ладошке тесной того, кто богом однажды будет…

Жил он тихо и был как прочие человеки

Жил он тихо и был как прочие человеки:

поровну рук и ног – итого четыре.

Жизнь коротал в гулкой, как степь, квартире,

укрываясь за обширной библиотекой.

И нельзя сказать, что был он затворник –

просто родился неосмотрительно не в том месте,

но было в нём что-то от христовой невесты,

надышавшейся воздусей горних.

Он кем-то работал с восьми и до вечера,

но забывал, едва переступив домашний порог –

пустое помнить, вот ещё, более делать нечего.

К нему на коньяк по пятницам заглядывал Бог,

и вселенная расширялась размеренно за Его спиной,

и от сверхновых прикуривались сигареты.

Стоит ли говорить, что он не видел иного света,

кроме этого, вечного, разжигаемого божьей рукой?

И он ни разу не спрашивал: "Бог, почему я?

Ну, вот есть у тебя семья?"

Догадался сам.

Сидел рядом, кивал головой, подливал коньяк,

понимая, что и Всевышнему нужно помолчать по душам.

Недотыкомка, яблони божьей паданец

Недотыкомка, яблони божьей паданец,

дрань, рванина в косматой шубице –

и вот что мне в нём, пусть и ладаном

пахнет рубище?

Но в глаза его не смотреть нельзя,

а в глазах его – край и неба синь,

на плече его задремал сизяк,

и звенят "динь-динь"

колокольцы там, где прозрачен свет,

где просвет прорвался сквозь хлябь и хмарь.

Скромен дар его – фантик от конфет

да ржаной сухарь,

но слова мои комом горло рвут,

и опять убога я, не мудра.

Я прошу его: "Оставайся тут…"

Улыбнулся, и: " Нет. Пора".

И широких крыльев его размах

заслонил полнеба и ветром стал.

… И опять ни весточки, ни письма.

Пустота-а-а…

Когда умолкнут языки

"Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится".

            (1Кор.13:4–8)

…Тогда умолкнут языки,

и упразднятся все законы,

и канут в Лету автохтоны

по мановению Руки.

Покой обрящет Вечный Жид,

слова утратят суть и образ,

и вмиг Божественная Кобра

воспрянет и опустошит

все семь миров,

и станет бездна

там, где была земная твердь,

и в бездне сущее исчезнет,

и хаос примется темнеть,

поскольку свет исчезнет тоже.

В безвременье, но много позже,

свернутся свитки подпространств,

все вероятности сминая:

и ту, где я искала транс,

и ту, где прозелень морская

въедалась жадно в берега –

и неохотно отступала,

и даже ту, где, всеблага,

спит смерть – до нового Начала…

А что останется?

Любовь.

Одна любовь и Тот, кто вечен.

В момент, который бесконечен,

Он из бесформенных клубов

создаст и твердь,

и боль,

и Путь,

тебя создаст,

и вложит суть,

и дух вдохнёт,

и скажет: "Будь!",

и крест ты примешь, человече.

В детстве, бывало, приходишь к плотнику

В детстве, бывало, приходишь к плотнику.

Ты – сосуд,

не греха пока ещё; комочком ёжишься.

А он улыбается:

– Здравствуй-здравствуй.

Ты снова тут?

Всё никак не привыкнешь к телесной кожице?

И мурлычет негромко себе под нос,

обтёсывая кору с отжившего человека.

Человек был щедрый – липовый медонос

и прожил без малого три четверти века.

На вопрос "зачем" отмахнётся ласково:

– Молчи. Смотри.

Вот человек-дерево –

у него есть корни и ветки.

Ветки – дети его,

а корни – предки,

но самую суть я надёжно спрятал внутри,

и тело хранило её, покуда не стало ветхим.

Сидишь, поджав ноги, думаешь.

Потреплет по волосам:

– Веришь, многое я не сразу понял и сам,

не огорчайся, ещё дозреешь, пока же – слушай.

Погружает чуткие пальцы – ну, кто у нас там? –

и принимает душу.

А с вхождением в русло ювенильных смут

забываешь о плотнике, привыкая к плоти,

но его мастерская вспоминается в тихой дремоте,

и хочется верить – тебя там, как прежде, ждут.

Он снится мне время от времени

Он снится мне время от времени,

бродяга без роду, без племени,

сапожник и маловер,

мятущийся Агасфер.

Бессмертный и нераскаянный,

познавший миры Окраины,

забывший родную речь

за бездну бессчётных встреч,

приученный быть непрошеным,

бредёт он по тропам хоженым,

и в мой неглубокий сон

взор его устремлён.

В глазах этих цвета полночи

ни горя уже, ни горечи,

ни гнева жестокосердого,