Акценты и нюансы

одна лишь усталость смертная.

На странном своём наречии,

в ненужности обесцвеченном,

вещает.

Слова спешат,

и рвётся его душа

услышанной быть, услышанной!

Но к свету, пустой и выжженный,

уйдёт он, свой крестный путь

не облегчив ничуть.

Согбенный несносным бременем,

придёт на исходе времени,

и, Пальцам вверяя нить,

попросит перерубить…

След

Закрой глаза.

Не двигайся.

Не думай.

Под веками проступят океаны,

и времена, вопящие как гунны

в тумане узких улиц Орлеана,

уйдут на дно, где всякому Аттиле

найдутся и сражение, и место,

чтоб обрести не деву, так могилу.

Смирение – одна из форм протеста,

и раз до крика не хватило звука

из ряда гласных робкой середины,

молчи.

Молчи.

Молчание – не мука,

молчание – созревшая лавина,

готовая от шороха сорваться,

поэтому не двигайся.

Доверься

бездонной тишине и чутким пальцам,

уже узнавшим профиль на аверсе

монеты из времен, расцветших ало

кипучей жаждой, яростью и страхом

народов тех, не сбывшихся за малым.

Но к праху прах.

Умеет вечный пахарь

укрыть в земле и кости, и победы

безумцев, в мир срывавшихся лавиной…

Не двигайся.

Молчи.

Идёт по следу

тот самый звук из робкой середины…

Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел

Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,

как сны Азраила, висящие на гвозде,

что вбит в пустоту, но является осью мира.

Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,

зовут меня: "Ир-р-аа…"

Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,

и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,

и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,

и мне бы не видеть, да, знаешь, никак не спится.

А мир кружится,

и время спешит,

только гвоздь, пробивающий пустоту,

пока ещё держит,

и сны Азраила ждут,

когда проведёт последнего преданный серафим

сквозь жаркие воды,

сквозь стынь бесконечных зим,

туда, где всё сущее станет единым Словом –

умрёт, а потом воскреснет, сложившись снова

в те звуки, которых не вымолвит мой язык.

Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,

ведёт по непрочным льдам, по горящим рекам

дрожащую душу прозревшего смерть человека

уставший донельзя, измученный серафим

и ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.

СКАЗКИ И МИФЫ

Мистика и эзотерика

Сказки

Время падающих каштанов

Время падающих каштанов…

Избавляясь от оболочек,

ищет семя иные земли, хоть финал предрешён давно.

День исхода распахнут в небо, листопадами раззолочен,

но страда, и не дремлет дворник – тихий пьяница, тайный сноб.

Он бесстрастней слепой Фемиды, у него есть ведро и грабли,

он хозяин огня и дыма, бережёного коробком.

Разметая покой дорожек, шепчет сдавленно "кххрибле-кхрабле…" –

и послушно восходит солнце, пробуждая дремотный дом.

Да, он скрытен, но мне известно, что к нему приручились тучи,

и поэтому плачут долго, если дворник уйдёт в запой.

Это с ним происходит часто – жизнь всё менее приставуча,

он бредёт сквозь постылый сумрак одинокой своей тропой.

Но сейчас-то сезон каштанов и готовых к уборке листьев,

так что дворник вполне при деле – профи, клининг-специалист.

След метлы его безыскусен и волнующе тайнописен –

пусть мешает досадный тремор, но сегодня он ликом чист.

Сын каштана летит к надежде, дозревая в тугой облатке.

Я дурачусь, пиная глянец тех, кто понял уже, что пал,

и ругается бедный дворник, не приученный к беспорядкам.

Лист слетает к нему под ноги – рыж, доверчив и пятипал…

Паутинное

Сезон уступчивых трав и хищных газонокосилок

почти на исходе…

У августа нет причин держаться за прошлое:

он отстранённый инок,

и пальцы его, поднаторевшие в плетении паутинок,

легки и умелы, как женщины с опытом – в ловле мужчин.

Он вяжет прозрачные нити, сплетая сети,

а после силки отпускает в свободный полёт

и шепчет чуть слышно: "аз… буки… веди".

"глаголь" бережёт на особый случай, которым бредит,

но случай особо вредный – чего-то ждёт.

Я снова попалась в его паутинный морок –

считала ворон и читала знаки по облакам,

и мне улыбались собаки, спешащие по делам,

и, робко, герани – рабыни оконных рам,

и даже традиционно серьёзный знакомец-онколог.

Но лёт паутинок открыт, значит, где-то там

мой инок прошёл босиком по стерне пшеничной,

и нити грядущего льнули к его перстам.

Пепином шафранным неяркий закат упал,

и мир, поглощаемый тьмою, стал обезличен.

Сезон шелковистых трав и густых рассветов

подходит к финалу – стучит в мою дверь сентябрь.

Он пахнет анисовым яблоком, мятным ветром,

и взгляд его долог, что свойственно всем брюнетам,

он дерзок и пьёт только Whisky Double…

Песочное

Безумный Часовщик распределяет время…

В годах поднаторев, точна его рука,

и сыплется песок, и ветер му`ку веет,

а вечный день горяч, и солнце жарит в темя,

и тень лежит у ног, нечистая слегка.

Он знает, что к чему, с ним можно без секретов,

но взгляд его тяжёл – попробуй удержи,

когда роняет он в ладони бремя лета,

в котором дышат сны дремотных страстоцветов,

щепотку чепухи и следом – чью-то жизнь.

Он приручил часы – но я их потеряла,

пока брела в годах, где экономят свет.

Их занесло песком толчёным веронала.

Но, впрочем, всё прошло – для памяти лежалой

нет тяготы потерь, нет горестных примет.

Сегодня я к нему пришла с банальной просьбой.

Смешная малость – так… Песочные часы.