Акценты и нюансы

Он дождь ловил иссохшим ртом.

Мистраль предзимнего Прованса

бил по лицу.

Ещё, ещё.

Он помнил многое, но это…

Забыть бы хрупкое плечо,

бездонность глаз и зёрна света,

со смертью ставшие ничем…

Потом, на дружеских попойках,

он избегал подобных тем –

сводило глаз, и было горько.

Не жил, но умер.

Не воскрес,

хоть на Суде имели вес

следы копыт на той дороге,

которой в заповедный лес

ушли её единороги.

Мне бы, веришь ли, ни о чём

Мне бы, знаешь, начистоту,

наизнанку наговориться,

только снова душа-лисица

пьёт предвечную пустоту.

Неродившихся слов река

всем несбывшимся глубока,

не увидеть бы, что глядится –

в этих водах века, века.

Время тянется, не спешит,

стелет простыни для ночлега.

Пахнут стаявшим стылым снегом

лапы лисьей моей души.

Мне бы только успеть уйти,

прежде чем, пробудившись, воды

бесконечной реки Смороды

встанут пламенем впереди.

 …Мне бы, веришь ли, ни о чём,

мне бы, слышишь ли, не об этом.

Ты побудь мне ещё плечом…

Хоть до света…

Я не знаю, как называется это место

Я не знаю, как называется это место,

да и стоит ли это место хоть как-то звать.

Здесь так тускло и сыро,

как будто тут правят мессу

земноводные твари.

Есть тумбочка и кровать,

стул с подломленной ножкою,

стол в ширину тетради,

нож,

тарелка,

невнятная чашка,

потёртый плед.

Скудный быт.

Не подумай, не жалуюсь, бога ради,

но одно беспокоит – упрятанный в ставни свет.

Он сочится в щербатые щели.

Сбегают тени,

занимают углы и ниши и там дрожат.

Мне понять бы, чего боятся они на деле,

только стоит ли, право слово?

Обычный ад:

полутьма, полусвет, полутон – никаких зацепок.

В одиночке моей то ли день, то ли ночь, а так

можно быть и писать стопки новых пустых нетленок,

забывая, что дверь не заперта.

Только шаг –

и откроется вся Вселенная с чудесами,

но не думаю, что я скоро уйти смогу.

Время тянется слизнем и прячется за часами,

и проходит немая вечность по волоску

междумирья, в котором стынут слова, сюжеты,

неоткрытые судьбы, несложенные стихи.

Не хватает немногого – кофе и сигареты,

но зато я пишу.

Бесконечен мой черновик.

Я пишу тебе отсюда

Мелкодождие грибное перепутало сезоны

и укрыло день неспешный монохромной пеленой,

но дожди давно привычны – как болота автохтонны,

и сшивают воедино первый день и день седьмой.

Здесь не то, чтобы уныло, и не то, чтоб одиноко –

иногда бывают сути с той, забытой, стороны.

И живёшь, хоть в междумирье, но по-прежнему у бога,

то ли снишься тут кому-то, то ли просто видишь сны.

Я пишу тебе на листьях облетающего клёна

непутёвые заметки и бездарные стишки,

и кипит в котле идея первозданного бульона,

и летят по небу рыбы, по-стрижиному легки.

Здесь не то, чтоб всё возможно, но, пожалуй, допустимо,

если ты, не передумав, не придумаешь закон,

ну, а после не откроешь догмы, принципы, максимы,

если вновь не повторишься, как завзятый эпигон.

Я пишу тебе отсюда, из предельно малой точки,

до Начала и до Слова, или там Большого Взрыва.

И со мной читают вечность неотправленные строчки

все, кто умерли когда-то, но уверены, что живы.

Мифы

Сказки средней полосы, мифы Древней Греции…

Сказки средней полосы, мифы Древней Греции –

всё мешается, мой свет, в бедной голове.

Вновь ночные времена движутся к сестерцию,

оставляя час быка в дремлющей траве.

Волчье солнышко плывёт, путая реальности,

и кровавит небо Марс, Полифемов глаз.

Мир запутан и пленён в сети каузальности,

предрешён, приговорён к душному "сейчас".

Но Никто, никем не зван, хитроумность случая,

вдруг изменит ход вещей и начнёт с нуля.

Да, ты веруешь в меня и, возможно, в лучшее,

и несёт меня к тебе круглая Земля.

Мир застыл, и грань тонка, как в секунде терция.

Сказки средней полосы, мифы Древней Греции…

Не трогай струны души, Орфей

Не трогай струны моей души,

Орфей, утративший Эвридику.

Непознаваемо негрешим,

певец пристрастности темноликой,

о смерти света негромко пой –

здесь любят звуки подобных песен –

до края полон тоски немой,

а также смысла, который тесен.

Ты правду ищешь в кромешной тьме,

тьмой заболевший неизлечимо.

В неканоничном своём письме

идёшь всё дальше – но снова мимо,

поскольку, видишь ли, мой Орфей,

мрак лишь изнанка – конечно, света.

Мне, упокоенной меж корней,

уже не слышно чужого лета.

Мне, мирно дремлющей в тишине,

уже не нужно любви и страсти.

В покое вечности травенеть

атласу кожи, шелкам запястий,

влекущей неге упругих губ,

магниту взгляда и лире тела,

чтоб до призыва гремящих труб

стать тенью смысла и костью белой.

Назад смотрящий, ты поспешил –

а тьма коварна и многолика.

Не трогай струны моей души,

Орфей потерянной Эвридики…

Ешь, Персефона, зёрнышки граната

Налился светом солнечный желток…

Ешь, Персефона, зёрнышки граната,

полгода будешь отдыхать от ада,

и не считать хтонических кротов,

и полозов, и прочих терпких гадов.

И обо мне не думай – ни к чему

тебе узнать, как тошно одному

быть в этом царстве вечного покоя,

и как у самой бездны Цербер воет,

когда припомнит верхнюю луну.

И, не в укор Харону-молчуну,

но с ним – тоска.

Но ты иди, иди,

не вспоминай о том, что позади

останется, и радостно живи.