Акценты и нюансы

Он смотрит сквозь меня и пьёт душистый ройбос*,

а время, вновь дразня повадкою стрекозьей,

застыв на краткий миг, срывается в рассып.

В барханах спят пески, и плавятся столетья,

но вечен день его, здесь спешка не с руки.

Он смотрит в тишину, неспешно гладит ветер –

как помню, был всегда пристрастный кинестетик,

и сверлят сон пустынь бурунчики тоски.

Я знаю, он сейчас из складок голобеи

достанет новый день, но мне-то нужно – жизнь.

И он, вздохнув: "Ну что ж…", ручного скарабея,

погладив по спине, отправит за трофеем,

а я решу, что вновь сорвала главный приз.

Но усмехнётся он – ему известно много,

и ляжет сеть морщин, измяв пергамент лба.

А я сбегу домой – не то песок дорогу

укроет через час, и компасного бога

вконец сведёт с ума бесцельная борьба.

Ты спросишь, для чего я вновь рискую счастьем,

терплю и пыль веков, и страх, и взгляда муть?

… Когда стечёт песок, ты станешь безучастен,

и наш хрустальный мир рассыплется на части,

то в нашей воле вверх часы перевернуть…

Допотопное

В этом мире сезон дождей – несменяемый, неумолчный,

и не греет рыбяжья кровь – три часа, как прошёл обед.

Милость в гнев обратив, Отец шесть недель – безразличный отчим:

превращается в грязь и хлябь то, что было всегда песочным.

Всё инертнее жизнь во мне, всё уютней бывалый плед.

Я не очень-то и хочу, но, похоже, без вариантов:

чешуится слепой июль в зеркалах беспредельных луж,

вместо солнца который день захимиченный оранж фанты.

   … А на лето в цветных краях отменяются прейскуранты,

и железные звери мчат всех, кто райских удобств не чужд.

Но увы мне, увы и ах, двери в мир подпирают воды,

на эдемовы острова птицы счастья летят без нас.

Ты пытался построить плот, но вчерашний прогноз погоды

снёс на нет начинанья все – от заката и до восхода

лишь осадки по всей стране да закрытые окна касс.

Так что я принимаю крест, не препятствуя провиденью,

начинаю любить туман и простор заливных лугов,

но вот этот вечерний чай с подгоревшим слегка печеньем,

и кошачью текучесть рук, и ладонь на моём колене

обязуюсь сберечь в себе до скончания берегов.

Я открою тебе секрет – предсказуемость рыбьей доли

не пугает меня совсем…

                                    Тяжко будет без сигарет,

но мной вычитан договор, и растёт чешуя, и вскоре,

полагаю, уже к утру стану глупой и золотою.

Ты погладишь по плавникам и прошепчешь: "Да будет свет…"

Прогнозное

Напиши мне письмо на линованной плотной бумаге,

запечатай конверт сургучом и отправь в никуда.

Пусть хранит белый лист неизвестные тайные знаки,

как хранит пламя жизни замёрзшая насмерть вода.

"В никуда" – это много надёжней, чем "Почта России".

Тыщи лет наблюдений, статистика, верю, не лжёт –

доходили депеши и страсти, и даже мессии

уводили по этому адресу целый народ.

Я не знаю, когда, но письмо до меня доберётся,

и его передаст ранним утром седой почтальон.

Из сумы перемётной он вытащит мятое солнце

в штампах дальних галактик и с марками чьих-то времён.

Я раскрою конверт, обжигаясь и дуя на пальцы,

и достану линованный синим потёртый листок.

И в душе шевельнётся досадливо острое жальце –

шифровальщик, твой почерк почти нечитаем,

притом кособок.

Что ж… Похоже, всё тайное снова останется тайным,

но сгодится и это в преддверии бурной воды –

я сложу по линейкам кораблик и в кремовой спальне

буду ждать часа "че"…

                              Где-то тают полярные льды…

Уловленное

… Вдоль тишины плывёшь сторожкой рыбой,

выслеживая робкие созвучья,

но время после трёх опасно зыбит

и оплетает тягостно-ползучим.

Тугие сети.

Можно и не биться,

уловлен в сны – считай, почти что умер.

Лежишь в ладони.

Тот, кто неразумен,

целует знобко вытянутым рыльцем.

А мир его так сух и так безмолвен,

что сразу ясно, чем нечеловечен –

не озарившись проблесками молний,

в песке зачахли зёрна разноречий.

Он одинок и, проклятый на вечность,

плетёт для снов удушливые нити.

Он был всегда, не помнящий о прежнем –

к бессоннице приставленный хранитель.

Удержишься не встретиться глазами

и, задыхаясь, выскользнешь в иное.

Рассвет лакричный стает, после – море,

наполненное тяготой прощальной.

… Глаза откроешь в спальне-бонбоньерке,

и дом чужой припомнится едва ли –

мир, полон вод, кончается у стенки,

споткнувшись об оформленность реалий.

Свободное

Вот бывает же так – отыщет тебя невзначай,

мимоходом в ладошку у самой земли подхватит

и посадит на палец, во взгляде тая печаль,

а момент обретения – по-болливудски закатен.

Он, конечно, полюбит тебя – как любили всех

до тебя, упасённых от боли птенцов-подранков,

и в саду, где шальные сирени и львиный зев,

в багровеющих нитях цветущего амаранта,

обустроит гнездо и научит искать зерно

в многотонных и пыльных завалах чужого смысла.

И однажды ты скажешь, опаску переборов,

что доверилась слову "любовь",

и оно бескорыстно.

Ты, наверное, даже подумаешь – этот рай,

сшитый точно по мерке, надёжнее монолита,

но он будет упорен:

– Не вздумай,

не прирастай – ты свободная птица,

и небом не позабыта.

И тебе будет больно признать его правду, но

райский сад начинает на крылья давить уютом,

а он, всё понимая, прошепчет:

– Лети…

                     Окно в этом мире

открыто назло всем дождям и вьюгам.

Он посадит в ладошку тебя, отнесёт туда,

где закатное солнце на гребень волны ложится,

а потом,