Акценты и нюансы

обессмертили эти ласки,

и ты можешь ласкать меня

пока ещё очень часто,

если я попрошу,

и кто-то подержит

летящее время за хвост.

Целую пальцы твои… Здравствуй

Целую пальцы твои кончиками своих пальцев…

Здравствуй…

Ты тоже чувствуешь, что мир сжался

и замер на расстоянии одного удара

вечно спешащего сердца?

Хотя у нас безвизовый коридор,

мы, конечно же, злостные невозвращенцы

и нарушители собственных границ.

Ты адепт новой веры моих открытых ключиц.

Я для тебя раздеваюсь – обязуешься чтить?

Читать между строк и,

не веря ни единому слову,

верить в меня?

Слова…

Это слова нами играют,

обещанием мая манят,

вот-вот захлопнется западня…

Клак…

Так тихо…

… Пальцам, сведённым в "замок",

невдомёк, что в мире существует

что-то ещё.

Целую тебя непоследовательно:

губы…

           и снова губы…

                                   и снова…

плечо.

Развиваю серию поцелуев на кончиках пальцев.

В кои-то веки не опасайся данайцев…

Время бьётся мобильно,

упакованное в пластик

руками трудолюбивых китайцев.

Простим ему вечную спешку:

у нас тысяча лет впереди,

как у всех, кто уже обращён

в эру открытых ключиц,

доверчивых пальцев –

чем и выведен из-под влияния

временных зон.

И пускай в мир заоконья приходят

гнетущие холода –

целую пальцы твои…

                    Здравствуй всегда…

Придуманное

А он мне говорит:

"Да, похоже, ты всё-таки есть…

Знала б только, как долго тебя

вот такую придумывал.

Ты смеёшься опять…

А ведь я все твои тридцать шесть,

и глаза уводящие,

и лицо вот такое – с высокими скулами,

и запястья, и пальцы, и волосы думал старательно.

Намечтал тебя, девочка, точно по атомам выстроил.

И привычку твою – бить навылет, пройдя по касательной,

и пристрастие странное – вечность выкладывать числами."

И я слушаю, чувствуя лёгкую дрожь –

ну откуда он знает всё это,

что даже ещё не озвучено?

А в окно барабанит настойчивый дождь –

он уверен, что с нами, пожалуй, случается лучшее…

И я думаю…

Долго, ведь ночь бесконечно длинна,

что под вечными звёздами

это, наверно, встречается…

Но возможно банальное –

вновь колобродит весна.

А он пальцем по скулам ведёт

и на ухо мне шепчет:

"Красавица…

Я тебя сочинял ровно год

до того февраля,

до числа, от которого

стала ты частью реальности"

И мне разом становится тесной большая Земля,

но он тут же находит вполне по размеру туманности.

Он не помнит, зачем,

но когда-то придумал меня

и забыл…

у богов так бывает – работа,

дежурство ночное.

А сейчас отыскал,

и я вспомнила ласку огня.

Он придумал мой мир – я придумала жизнь,

ну, и всё остальное…

И если губы твои знают пути моего огня

И если губы твои знают пути моего огня,

и если пальцы твои умеют им управлять –

обними меня так, как только ты способен обнять,

удержи меня, не позволяй опять

стать чьим-то словом,

смыслом,

чужой душой,

нервными буквами,

ломаной злой строкой,

болью растущей,

натянутой тетивой,

текстом того, кому не знаком покой.

И если ты теперь слышишь мой новый ритм,

если ты понял то же, что знаю я –

не говори ни слова.

Пространство рифм

не отпускает до полного забытья,

но если чутки губы – уходит всё,

и остаётся только огонь,

огонь…

… Но из остывшего пепла опять растёт

слово того, кому не знаком покой.

Он её завоёвывал, как макситан Гиарб

Он её завоёвывал, как макситан Гиарб

руку, помыслы и Карфаген Дидоны:

брал нахрапом,

держал в осаде,

молил, как раб,

временами бывал колюч, словно новый драп,

но смотрели мимо медовые халцедоны

глаз её,

невозможных,

глубоких,

манящих глаз.

Он в уме возводил империи, строил планы

и сидел допоздна на кухне, включивши газ,

чтобы малое пламя дышало, и полумгла

отступала подальше и пряталась у чулана.

Он не верил в удачу, но что-то однажды в ней

изменилось внезапно, а, может, она устала.

И весь мир изменился, и нет ничего важней,

чем касаться дыханьем озябших её ступней,

а потом укутывать в пёстрое покрывало

и держать её, сонную – самый желанный груз,

на руках, прижимая, баюкая, словно чадо.

Гнать сомнения прочь и шептать себе: "Разберусь!",

ощущать на губах горчинку и тайный вкус,

улыбаясь довольно при виде постели смятой.

Я не знаю, как дальше сложится их судьба:

жизнь – закрытый сценарий, и мы в нём всегда статисты,

и хищны времена, да и хватка у них когтиста.

Но, пока она спит, он чуть слышно мурлычет Листа,

и целует ладонь,

и сгоняет морщинку со лба.

Кошка её имени

У него есть теперь

своя собственная кошка её имени.

У зверя такой же гипнотизирующий взгляд

и вкрадчивые повадки.

Она вполне прижилась –

на косяке процарапала факсимиле,

но чисто по-женски хранит свою тайну,

не снисходя к отгадкам.

Она чарующе безразлична,

полотно её жизни текучей шёлка,

и он уже не сомневается,

что кошка способна ловить минуты.

Тогда время становится ручным,

и они шепчутся втихомолку –

о своём, о вечном,

а глаза её полнятся

зеленью изумрудной.

Кошка так же уступчива,

как обманчиво нежны её пушистые лапки,

таящие до поры до времени

безжалостные лезвийные коготки,

но под антрацитовой шерстью

таится выдержка аристократки.

Она не царапается по-плебейски,

он – выдерживает дистанцию вытянутой руки.

Сейчас уже сложно вспомнить,

как она появилась в доме –

он тогда много и трудно пил,

пытаясь выжечь за месяц десяток лет.