Акулы во дни спасателей

— А может, и не найдем, — продолжал Оги. — Вдруг его больше нет, а? Вдруг одна из этих долин поглотила его с головой?

— Ладно тебе, — повторил Кимо. — Чё ты как этот.

— Если его больше нет, — не унимался Оги, я видела, как он изо всех сил держит лицо, чтобы не выдать истинных чувств, — мы попробуем снова. — Он с ухмылкой ущипнул меня за задницу: — Сделаем еще одного Найноа, а, детка?

И расхохотался.

— Ах ты грязный похотливый пес. — Я рассмеялась вместе с ними. — Только и думаешь о том, как бы зарыть свою кость поглубже.

— Я не могу иначе, — ответил Оги и хихикнул. — Давай-ка в дом, Малиа, мы по-быстрому. Кимо, погоди пять минуток.

— Оги! — одернула я, и мы все снова расхохотались.

Этот смех помог нам перенести дорогу до аэропорта. Кимо вез нас в своем пикапе мимо ферм на холмах, клонящихся деревьев, по краю долин в Ваймеа, мимо длинных ногтей пляжа и чешуйчатых черных полей лавы в Южной Кохале[124]. Но, разумеется, в конце концов нам пришлось остановиться у бетона и визжащих двигателей аэропорта, и мы поневоле почувствовали себя так, словно бросаем нашего ребенка. Самолет взлетел, мы описали дугу в облаках и приземлились в Гонолулу, который вдруг стал каким-то пустым и опасным. Теперь у нас могли отнять что угодно, ведь у нас и так почти ничего не осталось.

Я все еще здесь, говорю я себе. Я все еще здесь, как и мой сын, я клянусь.

* * *

Шли дни, а новостей все не было, мы знали только, что Дин, Кимо и остальные продолжают поиски, и вот я в конце очередной смены веду свой автобус обратно на станцию. Пустой и большой, он летит по ночным дорогам, подрагивая от скорости. Самое мирное время. Я люблю ездить в темноте, выключаю освещение в салоне и кабине, так что мерцает только приборная панель. Есть что-то успокоительное в том, чтобы рулить такой махиной.

Я на шоссе Пали почти у съезда на Нууану[125]; меж деревьев у подножия пологих зеленых склонов Коолау в желто-красном мареве полночных огней вырастает Гонолулу.

Фары автобуса ярко освещают дорогу впереди, передо мной асфальт, еще асфальт, потом отбойник, потом огни фар выхватывают из мрака сутулую фигуру на шоссе. Полуголый мужчина, бото и бедра прикрывает мало[126], необутый, с голой грудью, кожа смуглая-пресмуглая. На голове леи по’о[127], листья торчат, точно корона, голова странно клонится набок, глаза в черной тени.

Я принимаюсь тормозить, жму на гудок. Мужчина стоит как вкопанный. Тело его дрожит и скользит, размывается, словно телевизионный сигнал в непогоду, потом мужчина вдруг прыгает футов на десять вперед, навстречу автобусу. Я различаю на его груди соляную корку, а на ладонях лиловые полосы — вроде тех, что бывают от веревок, теперь такое и не увидишь. Выжимаю тормоз до отказа, раздается жуткий скрежет, автобус содрогается, меня швыряет вперед, ремень безопасности врезается в грудь. Автобус останавливается.

Я ничего не почувствовала я никого не сбила я ничего не почувствовала. Впереди в свете фар пустая дорога.

Черт бы его подрал.

Сворачиваю на обочину, включаю аварийку. Сигнал тикает, как часы. Тормоза с шипением выплевывают воздух. Я поворачиваю ручку, передняя дверь складывается со скрипом. Спускаюсь по стальным ступенькам в густой ночной туман. На капоте никаких следов, ни вмятин, ни брызг крови, ни ошметков плоти.

Я обхожу автобус: если я сбила мужчину, тело должно остаться сзади. Он по-прежнему стоит на шоссе, силуэт чернеет в неверном свете луны. Мужчина снова мерцает, вздрагивает, шарахается от меня; да это же свинья, она мне примерно до бедер, шкура ее в грязи, свинья с визгом и хрюканьем убегает в папоротники и кусты на обочине.

Приближаются фары машины. Она проносится мимо меня, мимо автобуса, припаркованного у дороги. Я долго стою, дожидаясь, пока лед, сковавший мой позвоночник, растает, дожидаясь, пока успокоится частящий пульс. Я вспоминаю ту давнюю ночь, когда мы с Оги занимались любовью в долине и увидели призраков древних воинов. Этот мужчина — не древний воин, но я знаю, что явился он из тех же краев, из-за границы природного мира, куда людям заказан путь. Я чувствую, как давит на голову бессонница, ум мешается от недосыпа и отупляющего автобусного маршрута. Не знаю, сколько минут я так стою.

* * *

Я медленно возвращаюсь домой. Ничего не чувствую, ничего не соображаю. Если я действительно видела то, что видела, то почему это случилось сейчас, через столько лет после того, как мы встретили призраков в сотнях миль отсюда, на Большом острове. Интересно, что скажет Оги, впрочем, что я могу ему рассказать, — он, в отличие от меня, почти в это не верит, да и все остальные тоже, — тут я ловлю себя на том, что надеюсь: если вдруг расскажу кому-то о случившемся, то окажется, что это правда, а не какой-то полубезумный сон.

К тому времени, когда я загоняю автобус в парк и на нашем дребезжащем “джипе чероки” возвращаюсь домой в Калихи, уже темно хоть глаз выколи. Я паркуюсь на подъездной дорожке и врываюсь в дом. Везде горит свет, телевизор работает, но я сразу же понимаю, что Оги нет.

Ну разумеется.