Алая буква

– Нет! Нисколько! Одно лишь отчаяние! – ответил он. – Что другое мог я искать, будучи тем, что я есть, и ведя жизнь такую, какую я веду! Если б я был атеистом, человеком без совести, несчастным созданием, которым правят одни лишь грубые животные инстинкты, я, может быть, обрел бы покой, и уже давно. Вернее, я бы его и не терял никогда. Но случилось так, что все лучшее, чем была одарена душа моя, все редкостные способности, которыми Господь меня наделил, стали лишь орудиями моих душевных терзаний. Человека несчастнее меня во всем свете нет, Эстер!

– Люди уважают тебя, – возразила Эстер. – И ты, несомненно, много делаешь для их блага. Разве это не несет тебе утешения?

– Мне только горше от этого, Эстер. Лишь нестерпимее становится горе! – Губы священника искривила страдальческая улыбка. – А что касается блага, которое я якобы им несу и для них делаю, то оно не стоит и гроша. Все это только видимость, обман! Разве может душа погибшего вроде меня нести искупление другим душам, а душа, испачканная грехом, вести души других и призывать их к очищению! Ну а уважению людскому по праву следовало бы превратиться в презрение и ненависть. Ты называешь это утешением, Эстер, когда я стою на кафедре и вижу лица, обращенные ко мне, глаза, глядящие на меня так, словно от меня исходит божественный свет! Видеть паству мою, жаждущую истины, внимающую моим словам, как святому Евангелию, а потом обратить взор внутрь себя и разглядеть там черную бездну, которую они почитают, перед которой преклоняются! Хочется смеяться и плакать горькими, кровавыми слезами над пропастью между видимостью моей и сущностью. Я смеюсь, и Сатана хохочет вместе со мной!

– Ты несправедлив к себе, – мягко заметила Эстер. – Ты глубоко и в муках раскаялся. Ты отринул от себя грех давным-давно, а теперешняя твоя жизнь незапятнанна, чиста и не менее свята, чем это видится людям. Разве не истинно раскаяние, подкрепленное и засвидетельствованное добрыми делами? И почему же тогда не несет оно мира твоей душе?

– Нет, Эстер, нет! – повторил священник. – Оно несущественно. Оно холодное, мертвое, и помочь мне оно не может. Каялся я достаточно, но настоящего раскаяния мне не дано. Иначе я много лет назад сорвал бы с себя маску фальшивой святости и явил бы себя людям таким, каким предстану перед Судом Всевышнего. Счастливица ты, Эстер, ты носишь алую букву открыто, на груди, моя же жжет мне грудь тайно! Знала бы ты, какое облегчение после семи лет, наполненных нестерпимыми муками, взглянуть в глаза человеку, сознающему, кто я есть на самом деле! Был бы у меня друг – или даже злейший враг! – к кому в минуту, когда тошнота подступает к горлу от похвал окружающих, а это бывает каждый божий день, можно было бы броситься и увериться в том, что он понимает твою сущность, низость страшных твоих грехов, тогда, возможно, душа моя возродилась бы. Даже малая толика правды спасла бы ее. Теперь же в ней царят ложь и пустота! В ней смерть – и больше ничего.

Эстер Принн взглянула ему в глаза, но говорить не решалась. Однако слушая, с какой страстью рвутся из его груди слова, столь сокровенные, она поняла, что теперь может сказать то, что собиралась и для чего пришла.

– Друг, о котором ты так мечтаешь, с которым ты мог бы сокрушаться о грехе своем, – это я, сообщница твоя по греху! – Она вновь замялась, медля, и, все-таки сделав усилие, выговорила: – И врага такого ты имеешь, он с давних пор с тобой под собственным твоим кровом!

– Что? Что ты говоришь такое? – вскричал мистер Димсдейл. – Враг! Под моим кровом! Что значат твои слова?

Эстер Принн теперь в полной мере сознавала глубокий урон, который нанесла этому несчастному, допустив, чтобы находился он столько лет или даже одну секунду во власти человека, единственной целью которого было причинить ему зло. Какие бы маски ни надевал этот человек, одним касанием своим, мановением руки умел он возмутить атмосферу, окружавшую столь тонкую и чувствительную душу Артура Димсдейла. Было время, когда Эстер не так близко принимала к сердцу это соображение, а может быть, удрученная собственными бедами, считала судьбу священника не столь уж невыносимо тяжкой. Но с недавних пор, с той ночи, когда она застала мистера Димсдейла за его бдением, чувства ее к нему ожили, а отношение смягчилось. Теперь она с бо́льшим вниманием читала в его сердце и не сомневалась, что постоянное присутствие Роджера Чиллингворта, яд его скрытой враждебности отравляют самый воздух вокруг, а его вторжение в физическое и духовное состояние священника, узаконенные статусом врача попытки лечить пациента были вредны и предпринимались с целью жестокой мести. Для этого он беспрестанно бередил совесть страдальца, мучая его не благотворной, ведущей к исцелению болью, а болью разрушительной, подрывающей его духовные силы. Результатом должно было стать несомненное помешательство и постоянное, на веки вечные отчуждение от добра и истины, признаком которого, по-видимому, является безумие.