Алая буква

Последние слова его выражали высшую степень уныния сломленного человеческого духа. У него не было сил протянуть руки, чтобы ухватить мелькавшую совсем рядом и так легко достижимую надежду на лучшее будущее.

– Одному, Эстер! – повторил он.

– Ты пойдешь не один, – еле слышно прошептала она.

И этим было сказано все.

Глава 18 В потоках солнечного света

Артур Димсдейл не сводил с Эстер взгляда, в котором искренняя надежда и радость мешались с неким ужасом перед ее отчаянной смелостью, когда она выговорила то, на что он намекал, но произнести не осмеливался.

Однако Эстер Принн, обладавшая характером отважным и деятельным, так долго остававшаяся отверженной, отринутой обществом, выработала в себе широту воззрений, совершенно недоступную священнику. Мысль ее, никем не направленная, бродила по вольным просторам, по запутанным нехоженым тропам в дебрях угрюмых лесов, блуждала во мраке, из которого она сейчас выбралась для этого важного разговора.

Ее разум и чувства сделали обиталищем своим пустынные места, где она гуляла, вольная, как дикарь-индеец в своих лесах. За прошедшие годы она научилась глядеть отстраненно, словно издалека, на признанные законниками и священниками правила и установления, почитая их не больше, чем почитает индеец облачение священника, мантию судьи, церковь, домашний очаг, не испытывая ни малейшего трепета ни перед виселицей, ни перед позорным столбом. Судьба и ход ее жизни подарили ей свободу. Алая буква служила ей пропуском туда, куда другие женщины не решались ступить. Стыд, отчаяние, одиночество – вот ее наставники; строгие, подчас неумолимые, они учили ее быть сильной, но заставляли и ошибаться.

Священнику же не пришлось изведать опыта вне пределов общепринятых законов, хотя однажды ему и случилось преступить священнейшее из их требований. Но грех его был невольным, совершенным не из принципа, а в порыве страсти. С тех пор он с болезненным рвением внимательнейшим образом следил – не за поступками своими, ибо сдерживать их было легко, но за малейшим душевным движением, за каждой мыслью своей. Находясь на самом верху социальной лестницы, занимая то место, которое эпоха тогда отводила священнику, он тем более был скован путами правил, установлений и законов своего времени вкупе с тогдашними предрассудками. К этому неизбежно принуждал его сан. Как человек, однажды согрешивший, но не утративший совести и потому терзаемый ее муками и болью все еще саднящей раны, он должен был строже блюсти собственную добродетель, чем тот, кто никогда не знал греха.

Таким образом, согласимся, что для Эстер Принн прошедшие семь лет позора и отверженности явились подготовкой к этому часу. Ну а что Артур Димсдейл? Суждено ли ему вновь пасть, и чем можно было бы тогда оправдать подобное преступление? Ничем, только сломленностью его под гнетом непреходящих и жестоких страданий, помрачением рассудка, затемнением сознания, истощенного угрызениями совести; невозможностью сделать выбор между бегством, а значит, и признанием себя преступником и жизнью, полной лжи и лицемерия. Некоторым оправданием может послужить и чисто человеческая слабость – желание избежать смерти и позора, уйти от запутанных и темных устремлений врага, когда, наконец, на унылом и сумрачном пути несчастного одинокого странника забрезжил вдруг огонек искреннего сочувствия, симпатии, возникла возможность начать новую, истинную жизнь, сбросив с себя тяжкий груз, посланный судьбой во искупление греха. Но суровая и печальная правда состоит в том, что брешь, раз пробитую в душе, в земной нашей жизни заделать невозможно. И остается только быть настороже, охраняя твердыню души своей, дабы враг вновь не проник туда силой или же не предпринял новых атак, отыскав другой, обходной путь, более хитрый, чем тот, что был так успешно выбран им ранее. И вечно будет стоять порушенная стена, и вечно будут слышны возле нее крадущиеся шаги врага, который не забыл своего триумфа и жаждет его закрепить.

Борьбы этой не описать. Довольно будет сообщить принятое священником решение – бежать.

«Если б за все эти семь лет, – думал он, – в памяти моей осталась хоть минута покоя и надежды, я бы устоял ради возможности уповать на милость Господа. Но теперь, когда рок мой доказал свою неизбежность, почему мне, приговоренному преступнику, не вырвать из рук судьбы предложенное ею перед казнью утешение? Ну а если и вправду передо мной лежит путь к лучшей жизни, как уверяет Эстер, то какие блага я теряю, встав на этот путь? И разве смогу я и дальше жить теперь без ее участия, без сильной ее поддержки, без нежности, которую она дарит мне, успокаивая боль! О Ты, на кого я не смею поднять взор! Можешь ли Ты теперь простить меня?

– Ты должен уйти! – со спокойной уверенностью произнесла Эстер, встретив его взгляд.