Александр Блок в воспоминаниях современиков

Деревья еще едва распускались и свистали редкие

птицы, когда я в первый раз подъехал к шахматовскому

121

флигелю. Блок был одет в русскую рубашку, помолодев­

ший, я назвал его «греческим мальчиком». Перед закатом

солнца мы ходили в лес за фиалками. Любовь Дмитри­

евна, несмотря на свое цветущее здоровье, скоро устава­

ла, садилась на пень и завертывала фиалки мохом.

На перекрестке, где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка

И в кружеве березки —

Далеко — глубоко —

Лиловые скаты оврага.

Она взманила,

Земля пустынная! 26

В одну из этих весенних поездок в Шахматово я не­

чаянно сел в поезд, не останавливавшийся до Клина.

Уже вечерело, когда я слез в Клину и стал нанимать ло­

шадей до Шахматова. Это было порядочно далеко. Холо­

дело, а на мне было очень легкое пальто. Но что же де­

лать? Не возвращаться же в Москву! Нанял лошадей и

поехал. Опять пошли горы, обрывы, овраги... Заря тускло

краснела. У меня в голове подымались строфы:

Отзовись, отзовись! Из-за тучи сверкни

Запоздалой зари огоньком.

О свидании нашем, как в прежние дни,

Не скажу, не скажу ни при ком...

Иль опять, не блеснувши, уйдешь за туман.

И во мраке измучаюсь я?

Иль последний обет — только новый обман,

Золотая царица моя? 27

Я проезжал мимо имения Менделеевых, Боблова, где

в прошлом году пировал на свадьбе Блока. Уже везде

были погашены огни, соловьи трещали в парках. Когда я

достиг Шахматова, конечно, там уже давно спали. Латыш

Мартин встретил меня грозным окриком. Вообще мы с

ним не очень ладили, и после одной моей выходки он за­

явил: «Серега надо на большой кнут». У него была дочка

Катя, невзрачная и белоглазая, и я развлекал Блоков

стихами:

Там, там блаженство, там отрада,

Туда летит моя душа.

Где на заре скликает стадо

Младая дочка латыша.

122

Я к ней приду в начале лета

И, покрасневши, молвлю: Кет,

От декадентского поэта

Примите ландышей букет.

И станет жизнь блаженным раем:

Букет мой Катя примет, ты ж

Будь в это время за сараем

И не смотри на нас, латыш.

Я постучался в окошко Блоку. Он узнал мой голос,

оделся и впустил меня. Я начал рассказывать мое бедст­

венное путешествие от Клина. Из другой комнаты раз­

дался сострадательный голос Любови Дмитриевны: «Не­

счастный!»

Она тоже оделась и напоила меня чаем. Блок прово­

дил меня на место ночлега, в большой дом. Заря уже за­

нималась, кричал петух. Блок с радостью смотрел на

зарю: эту ночь он чувствовал какую-то тревогу, которая

утихала с рассветом.

Немного поспав, я сел на балконе большого шахмато-

вского дома и принялся за математику. Блок с Любовью

Дмитриевной прошли гулять в лес. На Любови Дмитри­

евне был надет черный берет, в котором Блок играл

Гамлета, в год окончания им гимназии, когда были на­

писаны первые стихи к Офелии. Когда мне надо было

возвращаться в Москву, Блок и Любовь Дмитриевна про­

водили меня до станции.

Этой весной, собственно, и кончаются светлые воспо­

минания моей дружбы с Блоком.

Письма его становились холоднее. 21-го октября

1904 года он писал мне: «Почему ты придаешь такое

значение Брюсову? Я знаю, что тебя несколько удивит

этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабки­

вается из-под тяжести его стихов. Но ведь что прошло,

то прошло. Год минул как раз с тех пор, как «Urbi et

Orbi» начало нас всех раздирать пополам. Но половины

понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь

другого... Мне искренно кажется, что «Орфей» и «Медея»

далеко уступают «Urbi et Orbi». Почти так же немного

выше «Конь блед». И так должно быть всегда после за­

траты чудовищных сил (а ведь Брюсов иногда тратил же

их «через силу»). После сильного изнурения пища сразу

в рот не полезет. Конечно, при М. Д. 28 «Орфей» разрос­

ся перед тобой, но... прислушайся к его «субстанции»:

много перебоев, словом, то, что кажется «внешним нут-

123

ром», на «авось»; много перенятого у самого себя То же

в «Медее», которая, однако, выше».

Так резко изменилось его настроение за какие-нибудь

полгода. Вместо прежнего бодрого пафоса в тоне писем

зазвучало что-то мрачное и разочарованное. В том же

письме он говорит: «Конечно, после всех наших споров

о Мережковском, мне продолжает быть близко и необхо­

димо «соловьевское заветное», «теократический принцип».

Чтобы чувствовать его теперь так исключительно сильно

(хотя и односторонне), как прежде, у меня нет пока огня.

Кроме того, я не почувствую в нем, вероятно, никогда

того, что есть специально Христос».

То, что недавно нас связывало, уже казалось Блоку

«односторонним».

В январе 1905 года он усиленно звал меня в Петер­

бург. Отношение его к Мережковским изменилось, он пи­

сал, что они «совсем другие, чем когда-то. Дмитрий Сер­

геевич и говорить нечего — ничего, кроме прозрачной бе­

лизны, нет. Зинаида Николаевна тоже бела, иногда

(часто) — совсем». Я не поехал. А летом 1905 года была

моя последняя юношеская поездка в Шахматово.

Пути наши с Блоком круто разошлись. Переписка

оборвалась. Скоро она сменилась ожесточенной журналь­

ной полемикой.

10

<...> Мы ожесточенно нападали друг на друга от 1907

до 1910 года. Затем полемика затихла. Появились стихи

Блока «На поле Куликовом», где я радостно узнал мощ­