Александр Блок в воспоминаниях современиков

17-го <мая>, вторник, когда я пришла откуда-то, он ле­

жал на кушетке в комнате Александры Андреевны, по­

звал меня и сказал, что у него, вероятно, жар; смерили —

оказалось 37,6; уложила его в постель; вечером был док­

тор. Ломило все тело, особенно руки и ноги — что у него

было всю зиму. Ночью плохой сон, испарина, нет чувства

отдыха утром, тяжелые сны, кошмары (это его особенно

мучило). Вообще состояние «психики» мне показалось

сразу ненормальным; я указывала на это доктору Пеке-

лису; он соглашался, хотя уловить явных нарушений

было нельзя. Когда мы говорили с ним об этом, мы так

формулировали в конце концов: всегдашнее Сашино

«нормальное» состояние — уже представляет громадное

отклонение для простого человека, и в том — было бы уже

«болезнь». Его смены настроения — от детского, беззабот­

ного веселья к мрачному, удрученному пессимизму, не­

сопротивление, никогда, ничему плохому, вспышки раз­

дражения с битьем мебели и посуды... (После них, преж-

185

де, он как-то испуганно начинал плакать, хватался за го­

лову, говорил: «Что же это со мной? Ты же видишь!»

В такие минуты, как бы он ни обидел меня перед этим,

он сейчас же становился ребенком для меня, я испыты­

вала ужас, что только что говорила с ним, как со взрос­

лым, что-нибудь как с взрослого ждала и требовала,

сердце разрывалось на части, я бросалась к нему, и он

так же по-детски быстро поддавался успокаивающим, за­

щищающим рукам, ласкам, словам — и мы скоро опять

становились «товарищи».) Так вот теперь, когда все

эти проявления болезненно усилились, они составляли

только продолжение здорового состояния — и в Саше не

вызывали, не сопровождались какими-нибудь клиниче­

скими признаками ненормальности. Но будь они у про­

стого человека, наверно, производили бы картину настоя­

щей душевной болезни.

Мрачность, пессимизм, нежелание — глубокое — улуч­

шения и страшная раздражительность, отвращение ко

всему — к стенам, картинам, вещам, ко мне. Раз как-то

утром он встал и не ложился опять, сидел в кресле

у круглого столика, около печки. Я уговаривала его опять

лечь, говорила, что ноги о т е к у т , — он страшно раздражал­

ся, с ужасом и слезами: «Да что ты с пустяками!

Чт о ноги, когда мне сны страшные снятся, видения

страшные, если начинаю засыпать...» При этом он хва­

тал со стола и бросал на пол все, что там было, в

том числе большую голубую кустарную вазу, которую я

ему подарила и которую он прежде любил, и свое малень­

кое карманное зеркало, в которое он всегда смотрел­

ся, когда брился и когда на ночь мазал губы помадой (бе­

лой) или лицо — борным вазелином. Зеркало разбилось

вдребезги. Это было еще в мае; я не смогла выгнать из

сердца ужас, который так и остался, притаившись на дне,

от этого им самим нарочно разбитого зеркала. Я про

него никому не сказала, сама тщательно все вымела

и выбросила.

Вообще у него в начале болезни была страшная по­

требность бить и ломать: несколько стульев, посуду,

а раз утром, опять-таки, он ходил, ходил по квартире в

раздражении, потом вошел из передней в свою комнату,

закрыл за собой дверь, и сейчас же раздались удары, и

что-то шумно посыпалось. Я вошла, боясь, что себе при­

несет какой-нибудь вред; но он уже кончал разбивать ко­

чергой стоявшего на шкапу Аполлона. Это битье его

186

успокоило, и на мое восклицание удивления, не очень

одобрительное, он спокойно отвечал: «А я хотел посмот­

реть, на сколько кусков распадется эта грязная рожа».

Большое облегчение ему было, когда (уже позже, в

конце июня) мы сняли все картины, все рамки, и все ку­

пил и унес Василевский. Потом мебель — часть уноси­

лась, часть разбивалась для плиты 59.

<7>

29 <сентября 1921>

Трепетная нежность наших отношений никак не укла­

дывалась в обыденные, человеческие: брат — сестра,

отец — дочь... Нет!.. Больнее, нежнее, невозможней... И у

нас сразу же, с первого года нашей общей жизни, нача­

лась какая-то игра; мы для наших чувств нашли «маски»,

окружили себя выдуманными, но совсем живыми для нас

существами; наш язык стал совсем условный. Как, что —

«конкретно» сказать совсем невозможно, это совершенно

невоспринимаемо для третьего человека. Как отдаленное

отражение этого мира в стихах — и все твари лесные, и

все детское, и крабы и осел в «Соловьином саду». И по­

тому, что бы ни случалось с нами, как бы ни терза­

ла ж и з н ь , — у нас всегда был выход в этот мир, где мы

были незыблемо неразлучны, верны и чисты. В нем нам

всегда было легко и надежно, если мы даже и плакали

порой о земных наших бедах.

Когда Саша заболел, он не смог больше уходить туда.

Еще в середине мая он нарисовал карикатуру на себя —

оттуда; это было последнее. Болезнь отняла у него и этот

отдых. Только за неделю до смерти, очнувшись от за­

бытья, он спросил вдруг на нашем языке, отчего я вся в

с л е з а х , — последняя нежность.

СЕРГЕЙ ШТЕЙН

ВОСПОМИНАНИЯ

ОБ АЛЕКСАНДРЕ АЛЕКСАНДРОВИЧЕ БЛОКЕ

<...>

Мое знакомство с Блоком относится к зиме 1902 года 1.

«Друзья чистой поэзии» из студенческой среды груп­

пировались тогда вокруг талантливого, но политически