Александр Блок в воспоминаниях современиков

образные отношения складывались тогда между мной и

семьей Соловьевых. Я, юноша шестнадцати — семнадцати

лот, дружил и с мальчиком Сережей, и с его родителями —

С. М. и О. М. Соловьевыми. О. М., художница и пере­

водчица, чуткой душой соединяла интересы к искусству

с интересами религиозно-философскими, тогда столь не

модными. Она любила английских прерафаэлитов, Фета,

тогда начинающего Бальмонта, переводила Рескина,

выписывала журнал «Студио», восхищалась стихотворе­

ниями Верлена и драмами Метерлинка. Она же и позна­

комила меня с поэзией Верлена и Уайльда, Бодлера и с

Ницше. М. С. Соловьев относился сдержаннее к этим

веяниям в искусстве, высоко ценя классиков и прозорли­

во выделяя все, действительно ищущее и талантливое.

Среди московских эстетов уходящего поколения он счи­

тался арбитром, не разделяя насмешек их по адресу к

едва пробивающимся течениям иных доктрин. Он первый

отметил Брюсова эпохи «Шедевров», как поэта с круп-

* Поэта, филолога, критика, ныне священника. ( Примеч. А. Бе­

лого. )

204

ным будущим, шутил над негодующими критиками дека­

дентства. Всем этим он влиял на меня, поощряя мои

юные революционные устремления в литературе, но при­

учая и воспитывая мой вкус в любви к классикам.

Помню его мастерское чтение «Фритиофа» Тегнера, его

любовь к северным фосфористам. В те годы я увлекался

и Достоевским, и Ибсеном, и Шиллером, и Шекспиром.

В тесном кругу соловьевского дома за чайным столом

шла беседа: спорили об Ибсене, Ницше. Мы с Сережей

тогда увлекались театром и в небольшой квартире Со­

ловьевых наскоро импровизировали отрывки из Шекспи­

ра и Шиллера. Так, были в коридоре разыграны сцены

из «Макбета», «Мессинской невесты», «Двух миров»

М а й к о в а , — мы покушались и на «Орлеанскую деву».

Мать А. А. Блока, А. А. Кублицкая-Пиоттух (по вто­

рому браку), урожденная Бекетова, была дочерью тетки

О. М. Соловьевой, урожденной Коваленской. Мать

О. М. Соловьевой — А. Г. К о в а л е н с к а я , — была в свое

время известной детской писательницей. Уже в те вре­

мена я знал: неизвестный мне Саша Блок, проживающий

зимами в Петербурге, проводит лета неподалеку от Де­

дова, имения А. Г. Коваленской, и бывает в Дедове, при­

езжая из Шахматова, имения матери, находящегося в

живописнейшей местности по Николаевской жел. дороге,

в восемнадцати верстах от ст. Подсолнечная смежной с

Крюковом, около которого расположилось Дедово.

С 1898 года, веснами, я посещал Дедово. Помнится,

я слыхал рассказы обитательницы Дедова, кажется

М. В. Коваленской, о сильном впечатлении, которое на

ней оставил недавно тут гостивший А. А. Блок, который

был тогда гимназистом, преисполненным интереса к теат­

ру: монологи из «Гамлета» декламировал ей наизусть

он. Так первая память об А. А. настигает меня. Позд­

нее уже имя Блока иначе встречает меня с лета

1901 года.

Чтобы понять тонусы нашей встречи, нужно охарак­

теризовать веяния, пронесшиеся над некоторыми из нас

в 1900—1901 годах. Для многих наступление нового века

совпало с решительным переломом в идеологии. С 1900 го­

да в поколении, выступившем вскоре под знаменем сим­

волизма, впервые обозначились грани их символического

пути и грани, резко их отделяющие от веяния эсте­

тизма и декадентства, перекликавшихся с пессимистиче­

ской философией Шопенгауэра и Гартмана и с скептиче-

205

ским иллюзионизмом Бодлера. Культ безвольного созер­

цания, культ покоя, уничтожения, одинаково окрашивал,

казалось бы, несоизмеримые сферы культуры. Молодой

Бальмонт упивался лирикой туманов, кувшинок и ка­

мышей, утонченники увлекались нежностью драмочек

Метерлинка, в «Вопросах психологии и философии»

появилась статья Гилярова «Предсмертные мысли Фран­

ции», на картинных выставках тенденциозный жанр сме­

нился культом безыдейного пейзажа: появились бледные

девы с кувшинками за ушами. Идеология этого, сказал бы

я, серо-синего цвета — идеология сна. Идеология сна

переживалась сгустками душевного пара в космической

бездне. Спорили и народники и марксисты, но револю­

ционеры в искусстве те споры считали мышиной суетней

жизни. Я был шопенгауэрцем, принимал эстетику Рески-

на, упивался «вечным покоем» 1, читал речи Будды.

Эстетизм как созерцание, как форма освобождения от

воли был следствием философии умирающего столетия, и

оттого звучал Фет, этот выразитель настроения Ведан-

ды 2 в русской природе. Все было тихо. Шептались

в уголках метерлинковские тени, да плакал под север­

ным небом 3 Бальмонт. Изредка лишь докатывался до

нас лавинный грохот ибсеновских драм, да звучали ис­

ступленные диалоги лирики Достоевского как намек на

тревожное будущее. Плоскость пессимистической эсте­

тики незаметно здесь выявила свое третье трагическое

измерение, и оно прозвучало вдруг «Происхождением

трагедии» Ницше. Вдруг все изменилось.

Пессимизм переродился в трагизм. Безмирное пересек­

лось с мирным, безвременное с временным. Появляется

крест, символ пересечения, и с ним трагедия креста, раз­

решающаяся то в бунт, то в жертву. В бунте и в жертве

пассивность преодолевается активностью огней и крови.

Бальмонт творит горящие здания, переходя от северной

тишины к «будем как солнце» 4. Бунт горьковских бося­