Александр Пушкин: близкая эпоха

Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи,
Храни меня, мой талисман.

В уединеньи чуждых стран,

На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.

Священный, сладостный обман,

Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, мой талисман.

Пускай вовек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.
Прощай надежда, спи желанье.
Храни меня, мой талисман.

Незавершенное стихотворение, печатающееся по черновому автографу, написано предположительно в 1823–1825 гг. Возможно, оно связано с историей отношений Пушкина с Е. К. Воронцовой и его перстнем-талисманом, о котором у нас еще пойдет речь.

В стихотворении прямо отозвались обстоятельства жизни поэта: расставание с любимой женщиной, безнадежность разлуки с ней, планы тайного отъезда из России. Однако другие названные здесь испытания: бушующий океан, «тревога пламенного боя» – не имеют реальных биографических оснований. Скорее всего, перечисленные в стихотворении бедствия не связаны непосредственно с раздумьями поэта о собственном будущем, а носят больше абстрактно-романтический характер.

Отступление шестое: о Дон Жуане и Фаусте

Мы видели, как в ранних стихотворениях лирический герой Пушкина принимает образ то героя «унылой» элегии, то героя легкой французской поэзии. Примеряя разные литературные маски, Пушкин ищет свой собственный образ, являющийся выражением его поэтической и человеческой индивидуальности. Лирический герой зрелого Пушкина не укладывается в рамки того или иного литературного направления, он неповторим и неподражаем. При этом он существует в контексте мировой литературы и может быть определен в отношении к известным архетипам: Дон Жуана и Фауста.

В лирическом герое Пушкина есть явные черты Дон Жуана. Известно, что Дон Гуан из «Каменного гостя» – едва ли не самый близкий Пушкину герой, его alter ego. «Каменный гость» – единственная из «Маленьких трагедий», не опубликованная при жизни Пушкина. По мнению Ахматовой, Пушкин не печатал «Каменного гостя» по той же причине, по которой он не печатал свои слишком интимные лирические стихотворения: в этой трагедии необычайно сильно прозвучала личная интонация. Ахматова обнаружила целый ряд прямых или ассоциативных перекличек между текстом трагедии и пушкинскими стихами и письмами.

В отношении Пушкина к Дон Гуану совершенно отсутствует сатирическое, морализаторское начало. Пушкин сочувствует и сопереживает своему герою, отчего тот и воспринимается читателем как обаятельный, едва ли не положительный персонаж. Но Дон Жуан – это Дон Жуан, он если не враг, то, во всяком случае, опасный противник женщин: искуситель и соблазнитель. Такой образ, кажется, совершенно не соответствует образу лирического героя пушкинской поэзии, но ведь он не угадывается и в лирических признаниях самого Дон Гуана.

Пушкинскому мироощущению была во многих отношениях близка эпикурейская этика, с ее культом наслаждений, эротических в том числе. Но подлинное эпикурейство скрывает в существе своем глубокую печаль и тоску вечной неудовлетворенности. «И неуемной всегда томимся мы жаждою жизни», – писал Лукреций в поэме «О природе вещей», своего рода поэтическом манифесте эпикуреизма. Та же неутолимая жажда и та же неизбывная тоска таится и в эротических наслаждениях. В поэме есть место, где Лукреций с античной откровенностью описывает ласки любовников и видит в их восторгах лишь мучительные и тщетные попытки поймать «призрак», которым дразнит влюбленных Венера: «Выжать они ничего из нежного тела не могут, ⁄ Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях»; «Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут». Бесконечная погоня за призраком увлекает и изматывает того, кто слишком жадно и торопливо постигал опыт всех земных наслаждений, не зная, что запас их не безграничен…