Александр Пушкин: близкая эпоха

Если описываемое событие происходило в реальности, то Пушкин отрабатывал дуэльную стратегию Михаила Лунина: ироничными замечаниями вывести соперника во время поединка из себя. Соперник начинал раздражаться и терял хладнокровие, необходимое для точного выстрела. Лунин был весь изранен на дуэлях – тело его напоминало сито, решето, но все эти ранения он считал легкими и относился к ним, как к ежегодной простуде. Сам же Михаил, в отличие от другого, жестокого бретера Толстого-Американца, свой выстрел всегда производил в воздух.

Мне лично дуэль Пушкина и Кюхельбекера видится красивой постановочной легендой с блестящей шуткой Пушкина.

Еще одна дуэль точно не состоялась: семья пушкинского одноклассника Корфа жила в том же доме, что и Пушкины, – на Фонтанке у Калинкина моста. Модест Корф за что-то толкнул (либо наградил подзатыльником) пушкинского дядьку Никиту Козлова. Пушкин, узнав об этом, вступился за своего дядьку и вызвал Корфа на дуэль. Но будущий государственный секретарь Российской империи Корф, как и подобает хитрому политику, умело избежал поединка. Будущее доверенное лицо императора стреляться отказалось.

В целом, в этом петербургском периоде четыре несостоявшиеся дуэли.

Батюшков пишет Александру Тургеневу: «Не худо было бы запереть его в Геттинген, кормить года три молочным супом и логикою… Как ни велик талант Сверчка, а он его промотает…»

Вероятность промотать талант, возможно, и была, но от чрезмерно дерзких эпиграмм поэту опасности было гораздо больше. Пушкин выстреливает эпиграммами во влиятельнейших политиков и чиновников России – в Аракчеева и Голицына. Выше только император и небо.

Очень легко заучивалась жесткая эпиграмма на Алексея Аракчеева: «Всей России притеснитель, губернаторов мучитель…». Дальше – жестче: «Полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести…». Главный начальник Императорской канцелярии и военных поселений узнал о себе много нового и интересного.

Атака на Александра Голицына тоже была недетской: «Вот Хвостовой покровитель, вот холопская душа».

В марте 1819 года, за 11 месяцев до убийства шилом при выходе из парижской оперы наследного принца Беррийского, в германской земле Баден-Вюртемберг немецкий студент Карл Занд обыкновенным кинжалом закалывает писателя Августа Коцебу у него дома. Пушкин, узнав об этом политическом убийстве, пытается оперативно подключиться к революционному тренду и пишет эпиграмму на дипломата и религиозного просветителя Александра Стурдзу, который за полгода до этого в своей статье предлагал ограничить свободу слова в германских университетах. При этом устойчивый статус реакционера Стурдза[46] получил не столько после своей статьи, сколько как раз после эпиграммы Пушкина. Статья Стурдзы длинная, а в эпиграмме у Пушкина всего 14 слов, включая союз «и». И все же поэт успел пройтись еще и по императору («венчанный солдат»), чтобы лишний раз не браться за перо.

Холоп венчанного солдата,
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Герострата
И смерти немца Коцебу.

О смерти в те дни вспоминали еще и в связи с наказанием восставших военных поселенцев в Чугуеве – там от ударов шпицрутенами в течение 10 суток умерли более 20 человек. Пушкин еще раз бодрит Алексея Андреевича Аракчеева:

В столице он – капрал, в Чугуеве – Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.

Расплата за дерзость

Дерзость и вольнодумие, заполонившие столицу, надоели просветителю Василию Назаровичу Каразину, и в своем докладе в марте 1820 года на заседании «Вольного общества любителей российской словесности» он резко, наотмашь, критикует безответственных литературных хулиганов – Пушкина, Боратынского, Дельвига, Кюхельбекера. Войдя во вкус, вице-президент общества Каразин употребляет словосочетание из какого-то далекого, но до боли знакомого нам будущего – «поганая армия вольнодумцев», чем раскалывает Вольное общество – левые против правых. В том марте[47] все раскалывалось в Петербурге – и вольные общества, и лед на.