Александр Золотая Грива.

- Ты чего сердишься, монашек? Мы ж ничего такого не делаем, всё как обычно... Раз, два ... э-э ... ну, три и всё!

Оглянулся на остальных, ища поддержки. Те не успели ничего сказать, как монах опять взревел нечеловеческим голосом:

- Отпустите, нехристи, не то в землю вобью!

Солдат небрежно сбросил с плеча живую добычу. Женщина по-кошачьи ловко упала на четвереньки, быстро забежала в дом, сгребая по пути детей.

Обозлённые солдаты стали полукругом. Несколько мгновений противники смотрели друг на друга, оценивали. Здоровяки солдаты, в толстой броне, с длинными мечами всё же не решались напасть. Монах выше любого из них больше, чём на полторы головы, шире в плечах и тяжелей. Всё знали, что он дрался в бою за крепость наравне со всеми, быстр и точён. Огромный топор бил одинаково смертоносно, что лезвием, что обухом, любая броня разлеталась на куски. Убить такого одним ударом никак не получится, а вот ему раз махнуть - и всё, сразу троим конец.

- Ну ладно, монашек, ладно, - примиряюще произнёс один из солдат, убрал меч, показал пустые руки, - Бог с ней, бабой-то. Мы так, по привычке, она ведь страшненькая, кривенькая, думали радость доставим ей, убогой, а она, дура, не поняла, орать стала ...

- Убирайтесь! - рявкнул монах.

- Идём, идём, не гневайся ... Богом обиженный, - ответил солдат, торопливо проскакивая под гигантским топором, всё ещё поднятым для удара. Остальные прошмыгнули следом.

Анатолий опустил топор. Спина привычно согнулась. Загребая сапогами грязь, подошёл к Александру, сёл рядом.

- Собрал я кентархов. В избе Берендея сидят, тебя ждут, не дождутся, - угрюмо доложил он.

- Спасибо. А ты чего на солдатешек накинулся? Они ведь и вправду ничего особенного не делали. Так бывает всегда в захваченных городах - убивают, берут добычу. А женщины - они всегда принадлежат победителю. И по жизни так. На войне именно они - главная добыча. На что простому вояке золото? Всё равно обменяет на тех же женщин.

Монах молчит, мрачно смотрит в сырую землю. Пальцы сжались до хруста, на скулах желваки ходили туда-сюда, будто мыши под простынёй забегали.

- Я ведь и не монах вовсе. И не отец Анатолий, - внезапно сказал он с болью в охрипшем голосе, - послушник я, монашества не достоин... Когда-то тоже вот так, - кивнул в сторону солдат, - на стены крепостные лазил да в чистом поле всяких, которые с кривыми саблями, от макушки до задницы на две половинки валил. В гвардейской тагме служил, в схоле императора. Денег было немерено, любая девка моя и никто слово поперёк не смёл сказать, бил в рыло без базаров. А когда надоело по бабам да ихним рогатым мужьям морды бить, перевёлся в пограничье. Простым солдатом. За одну летнюю кампанию до командира тысячи дошёл, мог бы и дальше, да дворянства нет. Ну, это не помеха, наш император вояк удачливых любит, за воинские подвиги дворянство сразу присваивает.

Монах замолчал, отвернулся. Порыв утреннего ветра принёс запах дыма, глаза защипало, но зато перебило тяжёлую вонь крови и человеческих внутренностей, от которой кол в горле уже стоит.

- Ну-ну, а дальше что? - спросил Александр.

- А дальше... - махнул рукой монах, голос дрогнул, - как-то в осень в засаду попали мы. Окружили мою сотню со всех сторон арабы. Бились долго, в плен сдаваться никто не хотел, да нам и не предлагали. Почуял я в одном месте слабину, то ли молодёжь зелёная там стояла, то ли просто хлипкие на дух, только стала в этом месте оборона продавливаться. Ну, нажали мы клином, раненых я в середину строя поставил, ветеранов тыл закрывать, а сам в голову, меня щитами с боков закрыли и начал я двумя мечами рубить всех подряд, не оглядываясь. Кровищи арабской на меня много пролилось. Когда поле передо мной очистилось, пришлось шлем скинуть, забрало заклинило. Оглянулся - а вокруг никого! Нет моих солдат. Только арабы полукругом стоят, смотрят. Ну, понял я, что всё погибли, а последними те двое, что спину мне закрывали. Пока стоял да глазами хлопал, подкрались сзади, верёвки накинули.

Монах тяжело вздохнул.

- Связали, просунули палку через верёвку, между двух коней повесили и повезли в крепость себе. Казнить хотят прилюдно, понял я. Стал Богу молиться, готовиться к смерти непростой. Ну, привезли, развязали, смотрю - на площади в центре крепости кольев штук пять торчит, на них люди нанизаны, один ещё стонал тихонько, жив был. Рядом целая связка новых кольев свалена. Понял я, что и меня на палку насадят, как жука на спичку, потом в землю воткнут и оставят на солнышке греться.

Собрались всё, галдят, руками машут, а я весь, с головы до пяток, в крови ихних солдат, даже ещё не везде высохла. Начали камни швырять в меня. Тут пришёл начальник, весь в золоте, на шлеме перья зелёные и с ним старик бородатый, священник басурманский. Стал священник что-то нашёптывать воину в золоте, тот башкой трясёт, не соглашается. Старик тогда книгу достал зелёную. Я думал, сейчас по морде даст, а он раскрыл, что-то прочитал и снова книгу спрятал.