Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

С момента выхода на экраны его «Груза» я стал непримиримым критиком всего того, чему аналитически мыслящий зритель дал название «балабановщина». А вот самого Лешу Балабанова, и шального, и ранимого, и пытливого, и нытика, мне все же было безумно жалко. Уж простите этот незамысловатый рефрен. Верна русская присказка: у семи нянек дитя без глазу. В плену пристрастий, окруженный прорывной расхожей мыслью, друзьями-творцами и сильными феминами, проявлявшими к нему чувства, близкие к материнским (не говоря уже о матери, обладавшей особым ресурсом влияния), он если и не терял зрения, то сильно сбивал себе фокус. Оттого и двоилась реальность, оттого и сквозил субъективизм в оценках действительности. Оттого и метания между артхаусностью и конъюнктурой. Болезни довершили дело.

Иногда я задаюсь вопросом – а что было бы, если бы каким-то чудом ему вдруг удалось сохранить здоровье (усилием собственного разума или доводами друзей)? Ведь говорил же Дудю Горенбург, кажется, медик по образованию, что в принципе ничего непоправимого не было даже и в последние его годы. Ему просто нужно было взяться за себя, а не катиться по наклонной к неизбежному завершению. Да, трагедия группы Бодрова в Кармадоне была страшна и стояла неотступно перед глазами. Но для кого-то личные трагедии становятся соблазном потакать пристрастиям и беспредельно изнурять собственную печенку. А кто-то их способен преодолеть…

И тогда он мог бы прожить еще много лет. Возможно. Как минимум дожил бы до наших нынешних дней. Он бы снял свое кино про боевика Джугашвили, где было бы полно жестоких сцен и крови. Ну, и революционного секса, само собой. Только не любви, про это он и не умел особо. А там бы еще и вдогонку что-нибудь этакое сотворил, исполненное таинствами рефлексии и самоанализа. С цитатами из Тарковского, скажем, Бергмана, из Джойса, но все же с провалом в деструкцию…

Что удивительно, он ушел в год второго киевского майдана, в самый переломный год нашей новейшей истории. Словно убоявшись, что грядут времена, когда кто-то потребует его к рупору пропаганды. Это был, в общем-то, год затишья между двумя бурями – «Болотной площадью» и «Киевским майданом». Сергей Удальцов еще не знал, что его посадят, а Геннадий Онищенко еще не догадывался, чем обернутся блокады на пути дешевых и конкурентных украинских товаров, журналяками окрещенные торговыми войнами, а равно и вереницы из тысяч фур на въезд в Россию. Но сам правящий российский класс вел лихорадочные поиски нового спасительного вектора, очередного благословенного исхода в Страну Спасения для Избранных.

Человек, написавший книжку с названием «Русофобия» (термин этот и придумавший), говорил мне в тот год, что всегда есть опасность, что эту замечательную способность народа, его любовь к родине, используют в неблаговидных интересах.

Данила Багров должен был стать новым Чапаевым или даже Александром Невским в приближавшейся войне с восставшими на Святую Русь новыми «тевтонцами». Балабанову уже определили место в сонме пророков и провозвестников светлой русской будущности, и он не мог не понимать, чего от него будут ждать в случае геополитического форсмажора.

И вот, с одной-то стороны, Леха в конце короткого пути стал народолюбив и тянулся к чаяньям простонародья (мог притащить домой, как свидетельствуют близкие, и бомжа с улицы). А с другой – сознавал, что объективно вовлечен в культурную парадигму нуворишей, в парадигму правящего класса. Стал в чем-то «идеологемкой» победившей формации (да простят мне терминологию марксизма). И что в заметной мере его творческие акты играют в унисон с их устремлениями. Его просто толстым слоем черной икры намазывают на бутерброд с маслом. И он становится темой для разговора на дорогих фуршетах.

Живи он с нами сегодня – ему бы поддакивать этому правящему классу, как минимум в его внешней политике. Его бы ставили где-то рядом с Прилепиным, зорким и восприимчивым к плохо лежащей мысли («Литературная газета» – А. Кузьменков «Туфта, гражданин начальник», № 32, 2015). Не у шоу-стола на ТВ, не пошел бы, но в общем кодовом ряду. Ведь был же он провозвестником – сказал же устами героя, что «за Севастополь ответят». Его бы перехватывали на кинофорумах разные «папарашки», и он полупрезрительно ронял бы пару простых, но емких фраз, причем не всегда однозначных, оставляя пространство для истолкования. Комбатом его бы, как Прилепина, не сделали – не дался бы, но тельняшка его спецназовская мелькала бы на ТВ регулярно.

Для приличия, чтобы не обидеть Аркус, он бы говорил, что у нас есть свобода выбора – выбирать такого-то президента или не выбирать, как и, например, смотреть его кино или не смотреть. Ну, а раз выбрали, значит вручили ему свою волю. Но внутренне он бы оставался в консенсусе и с либеральным взглядом на проблему, скажем, того же Крыма. То есть опять бы жил и мыслечувствовал на разрыв. Ну, не может метафизически человек, снявший «Счастливые дни», не разделить вполне искреннего испуга людей перед усилившимся лязгом оружия.