Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

И мне иной раз начинает казаться, что Леша Балабанов когда-то очень давно это прочел и усвоил для себя как непреложную истину. От рассуждений Манна и Ницше пора вернуться к Балабанову и к его тяге к живописанию порочных явлений людской психологии, к расковыриванию душевных ран, к погружению в психотравмы с акцентированным их подводом к уровню социальных патологий. В том числе и к попытке анализа и реконструкции социальных явлений и событий через маргинализм. Методу порочному в своей природе – сколько бы ни было мнимо веских оправданий тому как средству художественного воздействия, как с его стороны, так и со стороны его поклонников.

В тех своих давних статьях я когда-то предположил, что Балабанов и мог сопоставить себя с Достоевским – начиная с болезни. Почему же нет? Да просто должен был. Сначала были безутешные потрясения, а потом им на смену пришли и вполне утешительные озарения. Да и мама как профессионал рекреации могла многое подсказать – чтобы не дать сыну застрять в этом стрессе безвылазно…

И не решил ли он когда-то (открыв в себе эту «стигму величия») запредельностью, энтропийностью и выморочностью киноязыка пробить путь к источнику, который питал и великих, получивших признание в веках? Ведь наделен же он главным признаком гениальности!

Это психиатр Ковалевский (кстати, признанный еще и как историк Малороссии) разграничивал состояния и писал, что в семье один ребенок может быть эпилептиком, другой – художественно одаренной натурой, третий – просто злодеем и так далее. После него или в его же времена решили, что одно другому не мешает, что все это прекрасно может сочетаться и в одном человеке, и даже лучше для творца, когда оно так…

Повторю все же то, что когда-то уже написал в своей статье… А что – может, так и надо? – решил однажды молодой режиссер. – Может, в изображении преступного, маргинального, страшного и есть главный принцип моей эстетики? Раз не дается светлое, здоровое, жизнелюбивое, так почему бы не попытать счастья в худом? Ведь сказано же: от патологии до поэзии – всего лишь шаг. Увы, есть профессиональное мнение, что все здоровое и позитивное, но требующее вдумчивого отношения, труда и системного осмысления, первым делом кажется банальным, ненужным и утомительным прежде всего неврастенику…

И хотелось бы поверить, что на самом деле все было проще и что я это все надумал, но аналогии с Достоевским, погружение в «петербургский миф», интертекстуальные отсылы (очень часто плохо считываемые, а это уже и ничуть не похвала мастерству) – все это позволяет считать, что Балабанов и сопоставлял, и проецировал себя на персону русского классика. Достоевский проклинал ставрогиных, вот и Леша Балабанов давай снимать кино «про ужасы совка», вписывающееся в общий балабановский контекст неприятия «хомо советикуса» как человеческого типа. А там – бац! – и дальше шагнул… к неприятию уже и «хомо монархикуса» заодно… в контексте общей нашей «социальной патологии»…

Вполне возможно, и соцзаказ присутствовал. Пусть и в виде намека сверху, из заоблачной руководящей выси, такой, оказывается, и не очень далекой в случае с Балабановыми. Покруче, покруче, Леша, не стесняйся! (И про себя уже – в осторожной усмешке: Мы тебе создали культ, протащили по всем призам в стране, объяснили непонятливым, что ты – наше все, так уж будь любезен…) А еще ведь и зеленый змий присутствовал, и пострашнее нечто, не дававшее покоя нейронам.

Но в чем-то эти мои домыслы могут подкрепляться и свидетельствами из жизни Балабанова. Если отталкиваться от описания таких периодов болезненной активности и вдохновенности у «гениев ада», после которых наступает полоса душевной пустоты и творческого бессилия, то что-то из этого можно транспонировать и на балабановское творчество. Ведь, с одной стороны, все те, кто с ним работал, и актеры, и оператор Сергей Астахов, и многие другие, не устают подчеркивать, что работал он динамично, четко ставя задачи, не растрачиваясь на дубли. Снимали стремительно, заканчивали съемочный день всегда раньше намеченного. А с другой – вот он и в интервью последних лет часто жаловался, что устал, что опустошен. Мало кто из режиссеров кино с такой публичной откровенностью готов признаваться перед всеми, что устал. Такие признания на публику могут быть сродни обнажению слабости душевной.

И снова хочется вернуться к Манну, ведь этой своей статьей он как бы задавал программу будущим либеральным концепциям в искусстве: «Мы со всей решительностью заявляем: зреет или, быть может, обретает второе рождение гуманистическая концепция, согласно которой понятие жизни и здоровья должно быть отобрано у естественных наук и рассмотрено с большей свободой, с большей истинностью, чем это делает биология».