Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

И вот еще довершающая цитата из немецкого классика: «Болезнь!.. Да ведь дело прежде всего в том, кто болен, кто безумен – средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского. Во всех случаях болезнь влечет с собой нечто такое, что важнее и плодотворнее для жизни и ее развития, чем засвидетельствованная врачами нормальность… Творческая, стимулирующая гениальность болезнь, которая преодолевает препятствия, как отважный всадник, скачущий с утеса на утес, – такая болезнь бесконечно дороже для жизни, чем здоровье, которое лениво тащится по прямой дороге, как усталый пешеход».

В оправдание «гениальности ада» Томас Манн пишет, что жизнь не разборчивая невеста и ей глубоко чуждо какое-либо нравственное различие между здоровьем и болезнью. Что она овладевает плодом болезни, поглощает его, переваривает, и едва она усвоит этот плод, как раз он-то и становится здоровьем. А там целая орда восприимчивых юнцов набрасывается на создание больного гения, восхищается им, восхваляет его, уносит с собой, делает достоянием культуры, которая жива не единым домашним хлебом здоровья. И что дальше все они будут клясться именем великого безумца. «Они, цветущие здоровьем, будут питаться его безумием, и в них он будет здоровым…»

Манн помимо прочего подчеркивает «чувство необычной интенсивности жизни, возрастающей благодаря всякому страданью». «Изучая эпилептика Достоевского, мы почти вынуждены видеть в болезни плод избыточной силы, крайнюю форму титанического здоровья и убедиться в том, что наивысшая жизненность может иметь черты бледной немощи». Не более и не менее. И все же завершает Манн свою большую статью очень важным тезисом: «Достоевский – но в меру. Достоевский – с мудрым ограничением…»

Нет никакого сомнения, что эта статья немецкого классика сослужила моральную поддержку многим из тех, чей путь в искусство был проложен через тернии недугов и страданий. И если бы, скажем, сам я был медиком и занимался бы реабилитацией тех, кого избрала себе жертвой эта болезнь мозга, то давал бы им прочесть эту статью Томаса Манна – «Достоевский, но в меру». Возможно, и самому Леше ее в свое время показывал кто-то, кто не боялся его обидеть по праву близкого человека, не искал окольных путей в обсуждении его проблем – другими словами, кто пользовался всей полнотой его доверия.

Замечу попутно, что и для меня самого тема Достоевского не представляется сторонней. В том далеком году, когда у Балабанова вышел первый полнометражный фильм «Счастливые дни» (по ирландцу Беккету), сам я работал в ГРВИ АПН, в Главной редакции видеоинформации, и был редактором документального фильма о Достоевском. Сверстал сценарий, согласовал, сгонял на разведку по всем его памятным точкам. И в Омске побывал, и в Старой Руссе, не говоря о Москве и Питере. Потом и со съемочной группой поездил хорошо, «прочесал» музеи, разговорил потомков и ведущих литературоведов. И думал, что почти все знаю о великом русском писателе. Прочитав, если честно, едва ли треть из написанного им и лишь наполовину прочитанное поняв.

Но что-то все же и понял. Тогда же обнаружил, что в оригинале у писателя не Красота спасет мир, а Мир красотою спасется. Если следовать Федору Михайловичу, то красота сама по себе как бы не имеет деятельного начала, он ей страдательный залог приписывает. Иначе – идеал, совершенное лишено движущей силы. То есть мир и должен понять для себя однажды, чем ему спасаться. Алексей Балабанов тоже искал красоты и гармонии, но только через отрицание, «от противного». И все эти его надрывные изыскания в диалектике творчества, эти «отрицания отрицания», а равно «извращения извращения», и добромыслящих-то людей огорчили, и самого свели в могилу раньше срока…

Малый промежуточный «постскриптум». А еще в тот год и погиб на глазах у меня Павелайтис (Большой-Хромой), что был из литовцев. Могучий человечище вроде Шварценеггера, и казалось, что ничто такого не возьмет. И мать у него за сто лет прожила. Он и в свои семьдесят семь силищи имел немеряно, а мы с отцом на подмену рядом с ним. Это только горожанин решит, что сухостой – сухое дерево. Старое. А после дождя отжившая свой век гигантская береза, вдвоем не обхватишь, напитает свои высокие черные сучья водой – только смотри… И у Леши Коломенского, моего детского друга, отец зимой погиб в лесу – только на четверть века раньше. В лесничестве работал, лес валили зимой. И тоже от родной березки – только он отвел «дружбу» от среза, а она напружинилась, когда стала валиться, и выстрелила щепой-куском прямо в голову мужику…

И ведь это только в лесу одном… А сколько у простолюдянской судьбы других печальных исходов… А ведь это наш фундамент, низ национальной пирамиды, ее несущая плита. У городской интеллигенции все куда проще и спокойней по части рисков для жизни. Потому и видит опасности для себя часто не там, где их следует искать…