Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Не скажет – так подумает этот противник, что пьянство – верный признак дикарства (и будет ведь прав по-своему – не вдаваться же ему в личные трагедии мэтров постсоветского искусства), а потом и книжку про наше дикарство накропает…

Насколько я понял, культуроведческий интерес Фредерика Уайта как русиста концентрировался на творчестве русских писателей, которых можно отнести к эпохе дореволюционного декаданса. И главным его приоритетом в нашем Серебряном веке, как указывают источники, был Леонид Андреев. Его еще называют родоначальником отечественного экспрессионизма. Андреева вполне можно отнести к подвиду «буревестников революции», ведь русский декаданс ей и предшествовал, ее и готовил. И это все опять нас выводит на тему «русских социальных патологий». И дело даже не в том, были они или нет, а в том, надо ли те явления духа и социума так маркировать терминологически. Речь-то о кодификации, иначе – о том, что для кого-то может быть выгодным или удобным именно так все и называть. Проще говоря, как кораблик назовешь, так он и поплывет…

С ракурса близкого к научному исследованию, с множеством цитат, отсылаясь к русскому постмодернизму, автор «Бриколажа» повествует о кинопродукте режиссера Балабанова в контексте «теории вырождения». (Сегодня о ней почти не говорят, а в конце XIX – начале XX века она была весьма популярна в научном и публицистическом обиходе. Объяснять это дело также не стоит, название само за себя говорит.) Распространяет ее и на сам Петербург, созданный на финских болотах несокрушимой и преступной волей самодержца, и на поколения его обитателей.

Тема Петербурга, Петра творенья, и «петербургский миф» неслучайны у исследователя, как упоительно интересны были они и самому Балабанову. Да ведь есть сродственность и в том, что и сам-то царь Петр был эпилептиком, и Балабанов этого не мог не знать. И тут, как и во всем «петербургском мифе», кроется одна из причин его болезненного очарования этим городом, который буквально насыщен миазмами истории и энтропии.

При этом считается, что эпилепсия у Петра была не тяжкой. Известно, что когда он возбуждался или перенапрягался от трудов, то лицо его начинало непроизвольно дергаться. Это мог быть и небольшой тик в левой половине лица, а иногда его охватывали настоящие судороги чуть не по всему телу. При этом сильно дергалась рука, а иногда царь на короткое время терял сознание. Если сопоставлять с припадками истинной эпилепсии, то тут все было не столь страшно и деструктивно, как в случае, которому я был свидетелем (когда человек полностью теряет контроль, падает, охваченный сильными судорогами, изо рта идет пена, и в эти минуты тело испытывает сильные травмирующие воздействия, нередки случаи, когда больной в припадке откусывал себе язык).

Так, идя от крайнего скептицизма Леонида Андреева к маргинализму и депрессии Балабанова петербургскими переулками Достоевского, Фредерик Уайт и постигает Россию в ее «извечной патологии». Причем творцы позитивного склада и динамичных направлений в творчестве, коих у нас было достаточно, и нет смысла перечислять, исследователя не интересуют. С их творчеством он свои объекты исследования и не сопоставляет. Впрочем, и с поправкой на это обстоятельство его мнения о Балабанове представляют для нас живой интерес и вполне достойны прочтения. Нечасто современных русских художников комментируют за рубежом, так что будем считать, что на таком безрыбье, пусть хоть в этом качестве, хотя бы даже и в качестве перформансизма и акционизма (как, скажем, у художника Кулика), оное обратится в позитив и благо взаимопонимания народов.

Мне думается, тот факт, что Леша уклонялся от интервью, и особенно в период становления, приближения к статусу гроссмейстера артхаусного кино, довольно легко объясним. Это даже не было попыткой спрятаться в ауру загадочности или проявлением квасной простецкой этакой его гордыни. Просто он знал за собой одну простую штуку…

По своему складу Леша не был глубоко эрудированным и обстоятельно мыслящим человеком. В его суждениях могла присутствовать и логика, и броская причинно-следственная связь, но он был мастером «короткого рывка», «стайером» не мог быть по природе своей. Круг его интересов не был обширным. При этом, конечно же, он не был и невеждой. Он был маэстро прецизионного ракурса, суженного и пристрастного взгляда, и то, что в нем не помещалось, его и не тревожило. Он не был мастером больших крутых концепций и знал за собой, что его аллюзии, символы, явления интертекста часто незамысловаты, композиционно редуцированы, а иногда и косноязычны. И, предположу, опасался вступать в дискуссии и комментарии касаемо своего творчества, когда ему пытались приписать гораздо большую глубину, чем та, что была реальным и естественным его измерением.