Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Балабанов как бы подсознательно сторонился интервьюеров, а уж тем более дотошных приставал-исследователей – или подобных Фредерику Уайту. Ведь у американского «ревнителя правды» (предположительно все же мормона) есть пафосная задача во всем дойти до самой сути, и особенно в балабановской «душевной смуте». И при этом «расширить и углубить», как говаривал последний наш коммунистический лидер. Вот он и пишет о фильме «Про уродов и людей»: «…если рассмотреть этот фильм в контексте балабановского критического дискурса, становится очевидно, что в нем соткана сложная сеть культурных интертекстов, отсылающих зрителя к России 1990-х годов».

Скорее всего, такие глубокомысленные изыскания почерпываются из интервью близкого режиссеру человека, где было сказано примерно следующее: Балабанов этим фильмом хотел сказать, что новое – не значит хорошее, как в случае с проникновением порнографии в новую, едва народившуюся сферу кино. Иначе: имеем руссоистский парафраз… развитие наук и ремесел совершенствованию человеческого духа не способствует… Иначе – научно-технический прогресс суть регресс человеческого духа…

Думается, сам режиссер крайне изумился бы, прочтя о себе подобное. На такое мог бы сподобиться только отъявленный моралист, каковым он не бывал ни при каких обстоятельствах. Про 90-е у него тут нет ничего, а уж про 80-е он думал другое. Уж извините, господа, но просто «нуль интертекста». Коммунизм он проклял в «Грузе», дореволюционную Россию – в «Морфии», а новое, идущее ему на смену, талантливо проклясть еще не успел, хотя и пытался в ряде своих «бриколажных работ». Если смотреть с позиций социального, он вообще не образовывал сложного времени «будущее в прошедшем». Вообще не воздвигал себе такой задачи – сопоставить с 90-ми.

Однако справедливости ради соглашусь, что темой петербуржского декаданса он был пронизан насквозь, он жил в нем – и это была его среда, он и сам был его продолжением. И считал себя (скорее интуитивно, чем публично) носителем стигмы русского постмодерна. В ретроспекции Уайта Санкт-Петербургу как библейскому граду пороков и перманентных кризисов души выделено особое место. Подспорьем в этом деле берется фильм «Про уродов и людей». (После «Брата» его снова развернуло ветром в пространство мирочувствования а-ля «Замок» и «Счастливые дни». Словно в стихию либерализма, который при всем его, балабановском, стихийном «национализме» был все же ближе ему по духу, по метафизике восприятия вещей, по ранимости душевной.)

Что характерно, у главного героя этого кино немца Иогана тоже случаются припадки эпилепсии. (Заметим, что художники, сами не обремененные этим тяжким недугом, в общем и описывают таких персонажей крайне редко. Тогда как эпилептики, испытывающие, как правило, состояние невероятной эйфории накануне припадка, как и депрессии после него, просто не могут оставить эти потрясения без идентификации в творчестве.) Ими автор маркирует отрицательного персонажа, как, скажем, Достоевский своего Смердякова в «Карамазовых».

Образ порнографа Иогана в исполнении Маковецкого (как, впрочем, и большинство персонажей Балабанова в этом и прочих его фильмах) лишен спиралевидности, иными словами, диалектики личности. Его героям некогда совершать круг действий в пространстве самосознания, добираясь до катарсиса в личностном преображении. И сходящий на лед Иоган неубедителен. Он ходулен, он полый внутри – потому и взгляд пустой. И нет никаких видимых личностных причин вставать ему на невскую льдину в ледоход. Конечно, метафорично, красиво, но непонятно. Мы просто не видим, не понимаем – как оно возможно в этой личностной развертке, – нам не показали истинных побуждений к суициду, провалу в самоубийство от осознания собственной опустошенности и греховности. У того же Достоевского все расписано в человеческих мотивах и побуждениях, а тут – бац, и все… И нет никакой возможности понять, как в этой деградации личностной возникает этот спазм прозрения и осознания своего греховного ничтожества, толкающий героя к смерти.

Это при том, что тема малых народов в образе унижаемых и растлеваемых «сиамизов» поднималась автором довольно страстно. Есть и отдельные живые места в картине, есть даже и главное – попытка разобраться в природе красоты мира и убожества человеческого духа, – и тут Леша был бы молодец, доведя все до зримой разрешающей идеи… Но, как уже сказано было, он чаще просто тычет изумленно пальчиком в душевные недуги общества – «смотрите-смотрите!», и все…