Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

«Не знаю, – отмечал Достоевский, – длится ли это состояние секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову: все радости жизни не взял бы за него». Ну, а следовавшее за припадком похмелье, по признанию великого эпилептика, выражалось у него в том, что он «чувствовал себя преступником». Ему казалось, будто над ним тяготеет невиданная вина, тяжкое злодейство…

И хотя самое эту болезнь русский писатель переносил и на своих персонажей (на Смердякова, князя Мышкина, на исступленного нигилиста Кириллова из «Бесов»), если все же подводить баланс, то выходит в общем, что на сугубо отрицательных.

У Манна читаем: «Нет сомнения, что, как бы болезнь ни угрожала духовным силам Достоевского, его гений теснейшим образом связан с нею и ею окрашен…»

Чуть ниже я все же объясню, зачем нужна в моем рассказе о Балабанове эта долгая аллюзия-реконструкция в сторону болезни Достоевского. А пока продолжу. В той статье «Достоевский, но в меру» Томас Манн акцентирует мысль, словно водя ее по кругу: «…И прежде всего его способность создать ощущение некой таинственной вины, которое как бы является фоном существования его порою чудовищных персонажей». И все это непосредственным образом связывается с его недугом.

Но происходит и обратное влияние – уже от самих персонажей, наделенных патологией и аурой преступности, к автору. Вот Манн приводит следующее свидетельство близко знавших Достоевского людей…

Как-то раз в Петербурге, когда Федору Достоевскому было лет сорок с небольшим и он был автором книги, над которой плакал сам царь, он побывал в доме у знакомых. И будто бы в присутствии детей, совсем юных девочек, рассказал сцену из задуманного им в молодости романа. Там некий помещик, богатый, почтенный и тонко образованный, внезапно вспоминает, как двадцать лет назад после разгульной ночи он изнасиловал десятилетнюю девочку. Хозяйка дома всплеснула руками: «Федор Михайлович, помилуйте! Ведь дети тут!»

Можно сомневаться в достоверности самой истории (ее ведь могли ему приписать и недоброжелатели, а их было немало), но Манну она нужна была, чтобы воскликнуть: «Да, он, наверно, был поразительным человеком для современников, этот Федор Михайлович…» Смотрите, дескать, сколько противоречий в этом величии…

В этой статье у Манна много места посвящено и еще одному «гению ада» – Фридриху Ницше. Он и сопоставляет прогрессирующий паралич последнего (как еще одно одиозное орудие творчества) с болезнью Достоевского. И не в пользу первого, к радости почитателей творчества Федора Михайловича.

Вот что пишет Манн: «Если изучать духовное развитие Ницше с медицинской точки зрения, то можно увидеть процесс паралитического растормаживания – иначе говоря, процесс подъема от уровня нормальной одаренности в холодную сферу кошмарного гротеска… смертоносного познания и нравственного одиночества, к тем высотам страшного проникновения в сущность вещей, когда человек преступает дозволенные границы. Нежной и доброй натуре Ницше было в высшей степени свойственно сострадание к людям, для такого “преступления” он вовсе не был создан от природы… “Преступление” – я повторяю это слово, чтобы охарактеризовать психологическую родственность Достоевского и Ницше».

И далее: «Обоим свойственна экстатичность, познание истины, рождающееся из внезапного полубезумного озарения, и к тому же религиозный, иначе говоря – сатанинский морализм, который у Ницше был антиморализмом. Правда, Ницше не было свойственно мистическое сознание вины, которое было свойственно великому эпилептику…»

Манн ссылается на слова, приписываемые французскому художнику Дега: Художник должен приниматься за свое произведение с тем же чувством, с каким преступник совершает злодеяние. А Ницше утверждал, продолжая тему: Художника рождают исключительные обстоятельства. Они глубоко родственны болезненным явлениям, так что, видимо, нельзя быть художником и не быть больным. И сам он, Томас Манн, заключает: «Перед болезнью как величием узкомедицинская точка зрения оказывается мещански ограниченной и несостоятельной». В общем, все в той статье – о «патологическом вдохновении», рождающем гениев…

Томас Манн разъяснял в статье, что мыслители с подобного рода недугами могут и не знать характера своей болезни, но отлично знают, чем ей обязаны. А иные из эстетов всюду готовы превозносить значение болезни для познания. Так, по версии немецкого писателя, сопутствовавшая параличу гиперемия пораженных долей мозга пробуждала чувство пьянящего блаженства и субъективное ощущение подъема жизненных сил – и реальный, хотя и патологический, подъем творческих способностей. Обманчивое ощущение мощи и небывалой легкости прозрения, блаженной вдохновенности. «И тогда художник ощущает себя рупором божества и сосудом благодати».