Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

И то, что этот момент распада, момент неуправляемости и утраты отпущенной природой витальности он почувствовал в себе много раньше, чем большинство из тех, кто приходит к этому чувству к зрелости, и состарило его. Или даже наоборот – оставило ребенком. Обиженным ребенком, который втайне ждет, что его пожалеют. А завершая круг – затормозило в нем становление гуманиста.

А великий Жан-Жак, мысль которого Леша будто бы пытался воплотить в своих «Уродах и людях», все же обращался к людям с призывом в своем «Эмиле»: Люди, будьте человечны! Это ваш первейший долг!

И посыл вроде бы есть: «уроды» у Балабанова выходят из этой драмы как раз самыми человечными существами. Хотя покинуть мир пороков они и не в силах, зло сильнее их. Но что тогда – слабость и патология и есть истинная человечность? Вопросы ставятся зримо во всей своей простоте, ответа на них нет.

Самый непреложный закон нашей психологии – в том, что люди меняются в пространстве своей экзистенции. Даже пребывая в шорах самообольщения и тенденциозности. Менялся в чем-то и Леша, уходил от однозначных оценок. Так, в одном из поздних интервью он сказал про коронную свою фразу из «Брата» о том, что у кого правда, тот и сильней, что теперь бы он так не сказал. А поживи он еще – возможно, что-то и по-серьезному переосмыслил бы. Россия 2013 года, которую он еще успел застать, и нынешняя Россия, о которой мы что-то узнаем еще и по биллингу авиабилетов, – разные вещи. Вполне возможно, сегодня, пока нам всем на месте органа высказываний еще не успели поставить QR-код, ему бы захотелось переосмыслить все и выговориться. Ведь пытался же он в конце и к Богу приблизиться…

Но все же до утверждаемого Уайтом тезиса о том, что Балабанов использует эпохи-двойники, чтобы подсказать, что постсоветская Россия, как и в Серебряном веке, заражена социальным и моральным вырождением, опять же очень далеко. Гуманитарию легко впасть в искушение додумать что-то за автора художественного опуса, приписать ему свою трактовку. Как и вообще помышления в теории «параллельных эпох», о которой твердит американский исследователь, заимствованы, должно быть, у того же Белого, у Николая Данилевского ли с Освальдом Шпенглером – с их культурно-историческими типами, а то и дальше – у Генриха Рюккерта, Карла Фольграффа…

Да, согласен – Леха все готов был обругать, но это уже в других больше опусах, а здесь не параллелизм главное, и нечего наворачивать сущности. Он вообще был спонтанен и спорадичен в своем творчестве – о чем свидетельствуют и другие вещи. Как, скажем, и в работе с актерами. Сельянов так и сказал когда-то, что он с актерами не то что не разговаривал, он даже с ними не репетировал. Как не был и последовательным автором одной темы. Выражаясь современным языком, творцом был эффективным, но обстоятельности был лишен.

Для того чтобы выводить сложную паутину исторических параллелей, нужен другой творческий метод, требующий объемного ракурса, системного анализа, да и вообще – другого художника. Леша и сам всегда подводил интервьюеров к мысли – я ведь довольно простой, не ищите того, чего у меня нет. Его, скорее всего, забавляло это обстоятельство, ему, вполне возможно, и льстило, что за него додумывают всякую всячину, но самому-то ему вовсе не хотелось представляться таким големным снарядом, на который можно нарастить и нанизать додуманные сущности.

Трудно не согласиться с этим руссоизмом. Да, ценой технологическим и социальным модернизациям, меняющим жизненный уклад, часто бывает массовая невротизация людей. Да, технологическое развитие, а тем более на фоне социальных извращений, истощает человеческий ресурс. Человек духовно деградирует. Но в чем открытие-то? Ведь все уже давно сказано тем же Парацельсом, скажем, – и про «атомную бомбу» в том числе: Все есть яд – и все есть лекарство, надо лишь знать меру…

А открытие Балабанова Фредерик Уайт предлагает опять же в том, что режиссер, пребывая в плену разного рода интерполяций и культурно-исторических проекций, печалился еще и об ужасах ельцинского «переходного периода». И даже перечисляет все характерные ужасы того времени – гайдаровскую гиперинфляцию, смертность, вдвое превысившую рождаемость, упавшую до плинтуса продолжительность жизни мужиков, бандитский беспредел, etc.

Но вот мы подходим к довольно взвешенной и точной оценке, каковую нечасто встретишь в дискурсе о нас, постсоветских, с той стороны океана: «Для большинства россиян 90-е годы означали конец цивилизованного общества и возвращение к первобытному строю, где выживал сильнейший».