Алексей Толстой

Вот так — не больше не меньше. И вдруг оказалось, что все, что сделал Толстой на благо русской революции и советской власти, все, из-за чего его подвергли бойкоту и остракизму в эмиграции, было оценено с недоверием, что он ничем не лучше мистика и теософа Белого, автора «пасквильного романа» «Мы» Замятина, серапионов и тому подобных подозрительных персонажей. Нужно было зарабатывать новые кредиты. Да плюс еще многие из тех литературных начальников, на кого Толстой рассчитывал как на своих союзников, и сами попали под подозрение.

«Положение Воронского, что эти крупнейшие «попутчики» могут, так сказать, построить главный хребет нашей послереволюционной литературы, совершенно неверно. Рекомендовать их в качестве учителей слога, манеры, подхода абсолютно невозможно. Даже наиболее приемлемый среди них и наиболее близкий к классикам Алексей Толстой относится к жизненному материалу с каким-то озорным легкомыслием. Его талант дает ему иногда возможность остроумно отметить какие-нибудь социальные взаимоотношения, но полное отсутствие теоретической подготовки или даже серьезной вдумчивости делает его произведения досадными, а положение, будто он может быть учителем наших новых писателей, странным. Таким образом, я никак не могу согласиться на оценку писателей-сменовеховцев как главного элемента нашей литературы»^{559}.

Это писал Луначарский, либерал, культурный человек, который вообще-то лояльно относился к сменовеховцам и только боялся, как бы они не вздумали, вернувшись в Советскую Россию, создавать свою политическую партию, и который в конце концов, отечески пожурив старых мастеров, закончил разбор их творчества милостиво:

«Писатели-сменовеховцы должны считаться очень ценным элементом литературы, не только им должна быть предоставлена свобода творчества, но и оказана известная поддержка, без которой в переживаемые нами годы писатель почти не может выполнять своих функций. В то же время, однако, эта группа должна рассматриваться как социально чужая нам группа, как эпигоны классиков, в значительной мере пропитанные соком буржуазного декаданса, наступившего перед революцией и на Западе и в России. <…> Сменовеховцы лицемерно или неумело подходят к требованиям нашей эпохи»^{560}.

Что было говорить о других, о том же РАППе? Еще в 1923 году, когда в Госиздате вышла книга Алексея Толстого «Лунная сырость», в рапповском журнале «На посту» появилась рецензия следующего содержания:

«О творчестве А. Н. Толстого и К⁰, за последние годы, не стоило бы и говорить, если бы кой у кого не существовала наивная вера в возможность действительной «Смены Вех», — в сторону пролетарского строительства жизни, со стороны тех или иных буржуазных писателей. Для нас ясно, что всякие Толстые, как бы они ни меняли свои вехи, останутся бывшими писателями: новая жизнь — чужда их пониманию, а копаться в гнилом отребье прошлого — для нас бесполезно.

Указанная книга А. Н. Толстого довольно ярко иллюстрирует данное положение. Книга содержит четыре повести. Первая повесть, «Лунная сырость» (позднее названная «Граф Калиостро». — А. В.), является обыкновенным хламом: богатый помещик-холостяк всю жизнь сосредоточил в мечте о недосягаемой любви, навеянной ему портретом покойной троюродной сестры, которую он воскресил при помощи одного чародея, но не мог полюбить и поджег в спальне, а тихую радость нашел в жене чародея; разумеется, после многих бурь. Словом, повесть которую можно бы печатать в эпоху падения рыцарства, а не в наши дни. В повести «Актриса» та же любовь помещика, только без чудес и кончается самоубийством промотавшегося героя.

Две следующих повести так же связаны одной нитью: революция, эмиграция и мечтания эмигрантов. Конечно, все это дано в свете воздыхания о добрых старых временах и сдержанного ропота на революцию, безнадежность борьбы с которой очевидна. Приходится сожалеть, что подобная литература (с позволения будь сказано) издается Госиздатом»^{561}.

Известный левый критик Г. Лелевич писал о Толстом и его круге: «Остатки буржуазной дворянской литературы, продолжающие доживать свои дни за границей, все больше просачиваются в СССР и воссоединяются с отдельными внутренними эмигрантами. Эта литература во всех своих оттенках — от явно контрреволюционных (Гиппиус, Бунин, Мережковский и др.) до кающихся дворян (Ал. Толстой) и кающихся и некающихся мистиков (Андрей Белый) — враждебна рабочему классу и не может не встретить самого резкого отпора со стороны партии».