Алексей Толстой

Возвращение Толстого в Россию заставило недругов укротить ярость, но не изменило отношения к нему в корне. В 1926 году еще один из рапповских идеологов Г. Горбачев писал: «Однако, далеко не так легко рядовому читателю-партийцу или беспартийному, доверяющему в своем ознакомлении с литературой распространеннейшим и «авторитетнейшим» специально литературным советским журналам «Красной Нови», «Печати и Революции», «Новому Миру», не легко ему увидеть действительное развитие современной русской литературы. На деле происходит рост пролетарской литературы, и предвиденная резолюцией ЦК «дифференциация попутчиков», из которых левое крыло подпадает под все большее влияние пролетарской литературы и художественно крепнет, а правое — «формирует идеологию новой буржуазии», явно обнаруживая себя, как писателя «сменовеховского толка» (говоря словами резолюции ЦК), и одновременно снижает свое творчество до уровня потребностей нэпмановской улицы с ее страстью к бессмысленному авантюризму, грубой эротике, дешевому цинизму и надсме-хательству над революцией, приправленным розовым сентиментализмом (Ал. Толстой «Заговор императрицы», «Гиперболоид инженера Гарина», «Азеф»; Эренбург: «Любовь Жанны Нэй», «Рвач»; Замятин: рассказы из «Новой России», Булгаков и т. д.). Но все это ни в коем случае не будет видно тому читателю, который, доверившись тт. Воронскому и Полонскому, станет глядеть на литературу через очки их журналов»^{562}.

Толстой, таким образом, снова оказался в компании с ненавистным Эренбургом, с сомнительными Булгаковым и Замятиным, и все это было крайне дурным знаком. Конечно, РАПП не был официальным рупором партии. Партия-то как раз в своей резолюции от 1 июля 1925 года по вопросу политики в области художественной литературы взяла попутчиков под защиту, но партия штука ненадежная: сегодня поет одно, завтра — другое, тем более что в августе 1925 года, то есть чуть больше месяца спустя после принятия резолюции ЦК, Зиновьев затеял новый поход против сменовеховцев и национал-большевиков, и, хотя его главной мишенью был харбинский профессор Устрялов, косвенно это могло задеть и Толстого.

В 1926 году был закрыт журнал «Россия», а его главный редактор Исайя Лежнев, пользовавшийся репутацией внутреннего сменовеховца, выслан за границу. Толстого едва ли грела перспектива последовать за ним, и задача писателя заключалась в том, чтобы отмазаться от сменовеховства и из правых попутчиков перекинуться в левые, из буржуазных в промежуточные, но для этого нужно было изменить отношение не только к государственному строительству, но и к революции. Идеология писем что Чайковскому, что Чуковскому более не работала. Самостоятельность мышления и разговор на понятном эмиграции языке исключались. О симпатиях к идеям национального возрождения и патриотических чувствах лучше было помолчать, чтобы не быть заподозренным в буржуазности. Позднее в «Автобиографии» Толстой писал: «Письмо Чайковскому», продиктованное любовью к родине и желанием отдать свои силы родине и ее строительству, было моим паспортом, неприемлемым для троцкистов, для леваческих групп, примыкающих к ним, и впоследствии для многих из руководителей РАППа».

Но покуда ни троцкисты, ни РАПП разгромлены не были, требовалось переходить на новояз так же, как перешли на новую орфографию. В середине двадцатых Толстой сообразил это не сразу и по инерции продолжал делать то же, что и раньше — иронизировать над своим. Недаром у рапповского критика встречается то же самое слово, что и в письме поэта Александра Блока: надсмехательство. Вот чего не могли простить Толстому ни символисты, ни пролетарии.

Толстой защищался и отказывал своим новым оппонентам в литературной состоятельности: «За восемь лет революции еще не создано пролетарского искусства. По этому поводу много было изломано перьев и много сказано кинжальных слов. Художников обвиняли в тайных пристрастиях к буржуазности, в нежелании понимать, что революция совершилась и возврата нет. Был поднят вопрос о личности в искусстве, — одни обрушивались на личность даже там, где ее участие необходимо, другие защищали ее права на утверждение даже там, где она вредит делу. Одно время можно было опасаться, что восторжествует формула: «Если зайца бить, он сможет спички зажигать». Это междоусобие окончилось резолюцией ЦК.

Как безусловно и неумолимо человечество пройдет через революцию пролетариата, так литература неотвратимо будет приближаться к массам. Но это процесс долгий и сложный. Здесь весь секрет в том художественном процессе, который я назвал первым, — в наблюдении и обобщении. Здесь зайцу битьем не поможешь»^{563}.