Алексей Толстой

И все же эта довольно примитивная и внятная социальная проза была по-своему успешной или по крайней мере на том фоне заметной. Луначарский, который еще недавно отказывал Толстому в революционном доверии, упомянул его в «Правде» в числе писателей, «являющихся безусловно вспомогательным отрядом революции»^{575}. А в статье «На фронте искусства» развил эту мысль: «Так, например, такой большой писатель, как Алексей Толстой, не будучи ничуть коммунистом и не зачисляемый многими даже в разряд попутчиков, не только дает безотносительно интересные литературные произведения (в наше время бестенденциозное искусство должно быть отнесено к низшему разряду развлечений), но часто волнующе ставит в художественной форме проблемы дня. Это, например, сделано в превосходном рассказе «Голубые города»^{576}.

Рапповская критическая мысль также Толстого вниманием не обошла, но с Луначарским не согласилась и продолжала верстать Толстого под литературного сменовеховца.

«За последнее время успешно формируется, говоря словами резолюции, «идеология новой буржуазии среди части попутчиков сменовеховского толка». Мы читали не только наглые статьи и фельетоны Устрялова, проповедующего, что «сменовеховцы, превратясь в наканунцев, стали коммуноидами… объективно исторически и коммуноиды имеют свой смысл, своей мимикрией приносят пользу… Мы видели тонкие «для посвященных» написанные статьи Лежнева, проповедующего сдачу деревни кулаку, постепенную передачу госпромышленности частному капиталу и переход власти к разбольшевиченным коммунистам в союзе с беспартийными буржуазными интеллигентами.

Идейным заданием этой литературы является доказать неизбежность буржуазного перерождения нашей революции, реставрации у нас капитализма, неизбежность разложения коммунистической партии, осмеять эпоху военного коммунизма; провозгласить сущностью нашей революции нескончаемый, возведенный в вечную категорию, нэп; всячески издеваться над марксизмом, ленинизмом, над коммунистическим идеалом разумно организованной жизни. Именно, выполняя задание буржуазного реставраторства, Эренбург, предсказавший в «Тресте ДЕ» капитализацию Москвы, а в «Николае Курбове» — гибель коммунистов под разлагающим влиянием нэп'а, пишет «Рвача», — самый откровенно контрреволюционный из своих романов, на днях, по сообщению ленинградских газет, издаваемый нашим смекалистым Гизом, хотя и с предисловием Когана <…> Ал. Толстой в «Голубых Городах» пытается доказать безнадежность попыток революции завоевать варварский русский уездный город»^{577}.

Устрялов, Лежнев — знакомые все лица. И снова Толстой идет рядом с Эренбургом. Их как будто нарочно из года в год увязывали друг с другом и видели у них общее — издевку над коммунизмом, насмешку над своим и тайное желание буржуазной реставрации в России. Скорее всего, так и было, для людей Серебряного века, какими все же были Толстой с Эренбургом, для тех, кто пожил за границей и был способен сравнить два образа жизни, слишком очевидно было интеллектуальное убожество новой культуры, и хотя умом они пытались ее принять и ей служить, у Эренбурга бастовало воспитанное Парижем эстетическое чувство, а у Толстого протестовало талантливое русское брюхо. Это брюхо корчилось, ныло, его раздувало, щемило, пучило, оно требовало очистки, и, тем яростнее раздувая щеки, красный граф лепил в своей публицистике:

«На нас, русских писателей, падает особая ответственность.

Мы — первые.

Как Колумбы на утлых каравеллах, мы устремляемся по неизведанному морю к новой земле.

За нами пойдут океанские корабли.

Из пролетариата выйдут великие художники.

Но путь будет проложен нами»^{578}.

Если сопоставить этот пафос с унынием «Голубых городов», противоречие получается абсурдное. Какой путь, какие художники? Куда плывете вы, ахейские мужи? Опять жирная насмешка над своим, и ничего больше.

Но руки у графа не опускались, что такое творческие простои, он не знал и продолжал писать, писать, писать, оправдывая прозвище «трудовой» куда более успешно, нежели «красный» или «рабоче-крестьянский».

«В журналах печатались «Союз пяти», «Гиперболоид инженера Гарина», «Ибикус» — все в высшей степени читабельные вещи, написанные талантливым пером. Но все напечатанное до «Гадюки» встречалось как писания эмигранта, как квалифицированные рассказы, в сущности, ни о чем. «Гадюка» сделала Толстого уже советским писателем, вступающим на путь проблемной литературы на материале современности. Алексей Толстой не вступал ни в РАПП, ни в «Перевал»^{579}.

Рассказ «Гадюка», о котором пишет Варлам Шаламов, часто ставят в один ряд с «Голубыми городами», и в общем это справедливо. Там тот же конфликт: Гражданская война и нэп, только теперь главным героем оказывается не мужчина, а женщина. А их Толстой умел чувствовать и писать лучше. Может, поэтому и рассказ получился куда более интересный и значительный. И почти без насмешки.