Алексей Толстой

На первый взгляд обращение Толстого к такому сюжету не менее странно, чем к планете Марс. О людях Гражданской войны, о бойцах Красной армии логично было писать Фурманову, Фадееву, Гайдару, Вс. Иванову или Бабелю, то есть тем, кто войну прошел и мог сравнить ее с нэпом, кто на своей шкуре испытал психологическую ломку, но что мог понимать в этом чисто советском сюжете эмигрант Толстой? Тем не менее каким-то особым чувством он понял, что это пойдет, это ко времени и ко двору, и сотворил свой опус путем не столько внутренних переживаний, сколько домысливания. Может быть, поэтому его герой по мировоззрению оказался мечтателем и в будущее смотрел абстрактно-утопически:

«Возврата нет, старое под откос! Либо нам погибнуть к дьяволу, либо мы построим на местах, где по всей земле наши братишки догнивают, — построим роскошные города, могучие фабрики, посадим пышные сады… Для себя теперь строим… А для себя — великолепно, по-грандиозному…»

Но по образу жизни Буженинов, скорее, герой платоновского склада. Такие чудаки, мечтатели, бывшие красноармейцы и бродяги, девственники и философы встретятся потом в «Чевенгуре» или «Реке Потудани». Толстой же знал эту породу людей приблизительно и писал о ней скупо, наугад: «Одно время, говорил, он ночевал в склепе на Донском кладбище. Женщин, разумеется, дичился. И носил на костлявых, сутулых плечах все ту же красноармейскую шине-лишку, простреленную, в бурых пятнах, в которой его когда-то нашли в степях Пугачевского уезда».

Герой мечтает о будущем: «Полстолетия тому назад, когда я уже умирал глубоким стариком, правительство включило меня в «список молодости». Попасть туда можно было только за чрезвычайные услуги, оказанные народу. Мне было сделано «полное омоложение» по новейшей системе: меня заморозили в камере, наполненной азотом, и подвергли действию сильных магнитных токов, изменяющих самое молекулярное строение тела. Затем вся внутренняя секреция была освежена пересадкой обезьяньих желез».

Не то Булгаков с «Собачьим сердцем», не то опять же Андрей Платонов, у которого в его ранних рассказах тоже была фантастика, но не такая рациональная и плоская, без лобового столкновения мечты и действительности. Толстой изо всех сил напирает на контраст между грезами Буженинова и окружающим его миром — захолустным русским городом середины нэпа. В этом городе жизнь скучна, уныла, главное место в нем — рынок, единственная пивная называется «Ренессанс», милиционера рыночные торговки зовут «снегирем», и на толстовского героя край, где не было революции, наводит такой же ужас, какой, вероятно, на самого автора во время его славянского турне наводили Гомель или Могилев. В «Голубых городах» вообще чувствуется взгляд гастролера, мечтающего поскорее унести ноги оттуда, куда он отправил своих марионеток.

«Подошвы царапнули и стали на землю. Заскрипела калитка, заговорили будничные голоса, запахло навозцем. Столетняя лохматая ворона прилетела из неподвижного неба, села против окна на забор: «Карр, здрравствуйте, Василий Алексеевич, что думаете прредпрринять?»

Что же тут можно было предпринять? Вставать к одиннадцати часам, напиться чаю с топлеными сливками. Посидеть около глухой и слепой матери, которая все добивалась, не большевик ли он, Вася. Потом — погулять до обеда, посидеть над рекой. К пяти — вернуться, скрипнув калиткой… вытереть ноги о рогожку на крыльце… И у окна поджидать Надю, стараясь и виду не подать, что весь день он думал об этой радости: вот она прошла мимо окна, пошаркала ботиночками о рогожку, звонко крикнула: «Матрена, собирай обедать».

Или картина торга, который доведенный до отчаяния Буженинов в конце рассказа подожжет:

«Ветер на площади покачивал баранки и связки вяленой рыбы в рогожных палатках, задирал ухо собачонке, сидевшей на возу с сеном. Визжал поросенок, которого мужик тащил за ногу из мешка. Крепко пахло соленым салом, дегтем, навозом. На сухом тротуаре, около кучи банных веников сидела здоровенная баба в ватной юбке и, повернувшись к площади голой спиной, искала вшей в рубашке. Седой человек в старом офицерском пальто с костяными пуговицами остановился, посмотрел бабе на спину и спросил уныло:

— Почем веники?

— Два миллиарда, — сердито ответила баба».

Такой вопрос вполне мог задать из любопытства и сам путешествующий на манер графа Калиостро Алексей Толстой, а потом сообщить своему герою крамольные мысли:

«Взрыв нужен сокрушающий… Огненной метлой весь мусор вымести. Тогда было против капиталистов да помещиков, а теперь против Утевкина… Я, говорит, вам расскажу, как Утевкин сегодня печенку ел».