Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

Конечно, несколько удручало, что не удавалось зарегистрировать брак. Вроде жена – и не жена, а сожительница, хотя в данном случае все-таки таковое определение, существующее для живущих вне заключения брака по нежеланию сделать этого, к Толстому было отнести несправедливо, ведь так сложились обстоятельства. Он при всем желании не мог оформить отношения.

Муж Софьи так и не дал развода, конечно, вовсе не из любви к ней, а из своей подлой революционной сущности. Тысячу раз прав мыслитель русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич, писавший:

«Социальная революция устраивается не “социальными низами”, а биологическими подонками человечества. И не на пользу социальных низов, а во имя вожделений биологических отбросов. Питекантроп прорывается и крушит все. Пока захваченное врасплох человечество не приходит в себя и не отправляет питекантропов на виселицу…»

Алексей Толстой без всякого стеснения называл Софью своей женой и графиней. Впрочем, в начале XX века титулы уже не имели того магического значения, как в века минувшие. Ну а завистники и злопыхатели пытались усомниться в графстве его самого, что, как мы видели из приведенных выше фактов и документов, конечно, совершенно абсурдно.

Главным было то, что любовь и прекрасные отношения в семье способствовали необыкновенному творческому взлету. Алексей Толстой постепенно входил в общество самых читаемых писателей. Ну а Софья углубилась в художественное творчество, в живопись.

До детей ли, когда каждую минуту мысли только о работе, только о сюжетных построениях, только об образах создаваемых героев?

Казалось бы, Алексей Толстой обрел счастье на всю жизнь. Но разве не так думал он, вступая в брак с Юлией Рожанской? Но, как помним, уже через несколько дней, во время прекрасного свадебного путешествия, он записал на томике Афанасия Фета стихотворение Алексея Константиновича Толстого, которое прямо свидетельствовало о его сомнениях.

И вот теперь, добившись того, что Софья связала с ним жизнь, он, по мнению Елены Толстой, вновь засомневался, причем весьма и весьма быстро произошли какие-то тайные движения души, говорящие о том.

А ведь так было и у отца, графа Николая Александровича Толстого, когда тот долго добивался руки Александры Леонтьевны, а добившись, повел себя странным образом…

Елена Толстая пишет:

«Первое подозрение, что семейная идиллия Толстых нарушилась уже в Париже в начале 1908 года, возникает при чтении его стихов. Одно из последних стихотворений в его записной тетради, датированное 24 января, звучит в чересчур личном и необычном для автора горестном тоне:

Перед камином…

Нет больше одиночества, чем жить среди людей,
Чем видеть нежных девушек, влюбленных в радость дня…
Бегут, спешат прохожие; нет дела до меня.
В камине потухающем нет более огней,
В душе змея холодная свернулась и легла.
За окнами встревоженный, тысячеглазый Он.
Хохочет с диким скрежетом кирпичным животом.
Тусклы огни фонарные, ползет меж улиц мгла.
Нет большего мучения, чем видеть, как живут,
Средь пляски сладострастия поникнуть и молчать.
Пришла к соседу девушка, он будет целовать.

За окнами, за шторами все тени там и тут.

Потух камин. И страшно мне: Зачем себя люблю.
Сижу согнувшись сморщенный, ненужный и чужой.
Покрыты угли красные пушистою золой.
Себе чужой. [нрзб] Так тихо сплю.

И далее внучка писателя продолжает размышления:

«Этот странный и нелепый текст, полный штампов, диких образов и первичных эмоций, находится среди стихов главным образом на “мирискуснические” темы, например, “На террасе”: “В синем стройно замерла” – как будто навеяно картиной Сомова; “Лунный путь” описывает старинный волшебный интерьер, который потом появится в “Детстве Никиты”:

Лунные залы таинственно спали.
Ровно квадраты паркета сверкали.
Синим огнем.
<…>
Тускло горит позолота багета,
Жутки протяжные скрипы паркета,
Облики сов.

Даже на этом бесхитростно-эпигонском фоне “Перед камином” выглядит каким-то нехудожественным диссонансом, детским всхлипом».

А. Н. Толстой в начале XX. Фото Л. Н. Андреева