Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил?

Тщетны все предохраненья, —

В этой книге я жива,
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.

А тщеславья погремушки,

Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», —
Дети в ссоре говорят.

Сами Алексей Николаевич и Наталья Васильевна пытались объяснить, что привело к постепенному отходу друг от друга. Вернее, отходил от жены Толстой, а не она от него.

Еще до романа с Тимошей, если можно назвать романом одностороннее влечение, Толстой заявлял в письме к Наталье Васильевне:

«Что нас разъединяет? То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты – в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я в фантазии, которая меня опустошает.

Когда я прихожу в столовую и в твою комнату, – я сваливаюсь из совсем другого мира. Часто бывает ощущение, что я прихожу в гости…

Когда ты входишь в столовую, где бабушка раскладывает пасьянс, тебя это успокаивает. На меня наводит тоску. От тишины я тоскую. У меня всегда был этот душевный изъян – боязнь скуки».

Справедливо ли? Вспомним историю с миногами, вспомним, как Наталья Васильевна носилась по городу, выполняя различные поручения, спеша сделать все в срок, чтобы вечером принять гостей.

Она не приняла его упрек и записала в дневнике:

«Пути наши так давно слиты воедино, почему же все чаще мне кажется, что они только параллельны?

Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно всякое погружение в себя. Он этого боится, как черт ладана. Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину.

Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: “Тишины боюсь. Тишина – как смерть”».

Как склеить то, что раскололось? Иногда это невозможно. Наталья Васильевна, видя, что происходит с мужем, признавалась:

«Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маньяков громадим столько лет? Неужели все рухнуло, все строилось на песке?

Я спрашивала в тоске: – Скажи, куда же все девалось?

Он отвечал устало и цинично: – А черт его знает, куда все девается. Почем я знаю?

Мне хотелось ехать с ним за границу, на писательский съезд. Он согласился с безнадежным равнодушием – поезжай, если хочешь. Разве можно было воспользоваться таким согласием? Я отказалась.

Он не настаивал, уехал один, вслед за Пешковой.

Это было наше последнее лето, и мы проводили его врозь. Конечно, дело осложняла моя гордость, романтическая дурь, пронесенная через всю жизнь, себе во вред. Я все еще продолжала сочинять любовную повесть о муже своем.

Я писала ему стихи. Я была как лейденская банка, заряженная грозами. Со мною было неуютно и неблагополучно».

А он, после того как на ухаживаниях за Пешковой пришлось поставить крест, окунался в работу, заявив:

«У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни».

И тогда Наталья Васильевна сделала над собой усилие и, забрав детей, ушла от Алексея Николаевича, хотя чувство любви к нему сохранила на всю оставшуюся жизнь.

В год своего ухода она написала:

А я опять пишу о том,
О чем не говорят стихами,
О самом тайном и простом,
О том, чего боимся сами.

Судьба различна у стихов.

Мои обнажены до дрожи.
Они – как сброшенный покров
Они – как родинка на коже.

Но кто-то губы освежит

Моей неутоленной жаждой,
Пока живая жизнь дрожит,
Распята в этой строчке каждой.

А в дневнике отметила:

«Было счастье, была работа, были книги, были дети. Многое что было. Но физиологический закон этой двадцатилетней связи разрешился просто. Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его в сторону. Того же, что сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни, было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его.

<…> Наш последний 1935-й год застал Толстого физически ослабленным после болезни, переутомленным работой. Была закончена вторая часть “Петра” и детская повесть “Золотой ключик”.

Убыль его чувств ко мне шла параллельно с нарастанием тайной и неразделенной влюбленности в Н. А. Пешкову. Духовное влияние, “тирания” моих вкусов и убеждений, все, к чему я привыкла за двадцать лет нашей общей жизни, теряло свою силу. Я замечала это с тревогой. Едва я критиковала только написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов:

– Тебе не нравится? А в Москве нравится. А 60-ти миллионам читателей нравится.