Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

Если я пыталась, как прежде, предупредить и направить его поступки, оказать давление в ту или другую сторону, – я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот. Мне не нравилась дружба с Ягодой, мне не все нравилось в Горках.

– Интеллигентщина! Непонимание новых людей! – кричал он в необъяснимом раздражении. – Крандиевщина! Чистоплюйство!

Терминология эта была новой, и я чувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, быть может, враждебных.

А. Н. Толстой в рабочем кабинете

Тем временем семья наша, разросшаяся благодаря двум женитьбам старших сыновей, становилась все сложней и утомительней. Это “лоскутное” государство нуждалось в умной стратегии, чтобы сохранять равновесие, чтобы не трещать по швам. Дети подрастающие и взрослые, заявляющие с эгоизмом молодости о своих правах, две бабушки, две молодые невестки, трагедии Марьяны, Юлия, слуги, учителя, корреспонденты, поставщики, просители, люди, люди, люди… Встречи, заседания, парадные обеды, гости, телефонные звонки. Какое утомление жизни, какая суета! Над основной литературной работой всегда, как назойливые мухи, дела, заботы, хозяйственные неурядицы. И все это по привычке – на мне, ибо кроме меня, на ком же еще? Секретаря при мне не было. Я оберегала его творческий покой как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала все».

Она считала себя обиженной. Но и спустя годы, в 1958-м, когда уже тринадцать лет как не было в живых Толстого, чувства не угасли, о чем говорит стихотворение «Сон»…

Сон наплывал и пел, как флейта,
Вводя абсурдное в законное.
Мне снилась будка телефонная
И в окнах будки образ чей-то.

И как во сне бывает часто,

Казалась странность обыденностью,
И сон, свободный от балласта,
Пугал своей непринужденностью.

Я за окном узнала вдруг

Тебя, продрогшего от ливней.
Ты звал меня: «Вернись, прости мне,
Согрей меня, как прежде, друг…»

И в руки ледяные взял

Мои, сведенные до боли,
И боль ушла. Не оттого ли,
Что сон уйти ей приказал?

Он длился, длился… Ночь плыла,

Вводя абсурдное в законное,
И эта будка телефонная
Второю жизнью мне была.

Наталья Васильевна после того, как рассталась с мужем, вернулась к творчеству.

Счастье – это безграничная свобода?

В литературе постепенно создался мученический образ этой во всех отношениях достойной женщины. Для того, чтобы решить, кто прав, кто виноват, нужно выслушать две стороны. Чаще всего выслушивается Наталья Васильевна. При разрушении семьи всегда, по общему мнению, страдает больше женщина. Но почему рушатся семьи и почему иногда столь непонятно уходит любовь? Ведь, наверное, она уходит не случайно. Наверное, что-то действует и на того и на другого. Чувства Натальи Васильевны к Алексею Николаевичу не ослабевали и не ослабели. Но что же случилось с его чувствами, что действовало на них? Сам Алексей Толстой так объяснял впоследствии свое охлаждение…

«Я для моей семьи – был необходимой принадлежностью, вроде ученого гиппопотама, через которого шли все блага. Но кто-нибудь заглядывал в мой внутренний мир? Только бы я выполнял обязанности и не бунтовал. Все испугались, когда я заболел 31 декабря. Но как же могло быть иначе – зашаталось все здание. Наташа мне несколько раз поминала о заботах, которыми она меня окружила. Но как же могло быть иначе? Они радуются удачам моего искусства. Было бы странно не радоваться. И я жил в одиночестве и пустоте, так как от меня требовали, но никто не отдавал мне своего сердца».

Конечно, Алексей Толстой искал оправдания. Зажатая суетой жизни, взявшая на себя порой чрезмерные обязанности Наталья Васильевна, естественно, в чем-то отставала от него, летящего в авангарде стремительной жизни развивающейся страны. Так, увы, бывает, что жена начинает отставать не по своей воле, не по своей вине, а по объективным причинам, вызванным самым обычным бытом.

Толстой говорил ей:

«– Ты понимаешь происходящее вокруг нас, всю бешеную ломку, стройку, все жестокости и все вспышки ужасных усилий превратить нашу страну в нечто неизмеримо лучшее. Ты это понимаешь, я знаю и вижу. Но ты как женщина, как мать инстинктом страшишься происходящего, всего неустойчивого, всего, что летит, опрокидывая. Повторяю, – так будет бояться всякая женщина за свою семью, за сыновей, за мужа. Я устроен так, – иначе бы я не стал художником, – что влекусь ко всему летящему, текучему, опрокидывающему. Здесь моя пожива, это меня возбуждает, я чувствую, что недаром попираю землю, что и я несу сюда вклад».