Алина Покровская. Дорога цветов

Не в последнюю очередь касалось все сказанное и «партии» Ларисы Садофьевой – победительной красавицы, равно элегантной и в военной гимнастерке, и в изысканном вечернем туалете, уверенной в себе, но… в какой-то момент ужаснувшейся опустошенности собственной души, человеческому измельчанию, засосавшему ее в свою воронку. Она ощутит постыдность существования и реальный кошмар будущего. Авдей Можаренков сознательно подставит себя под пулю, предназначенную Але Батюниной, потому что идеалы его, все то, за что боролся, переродилось и стало невыносимым. И смерть его, пробудившая в Садофьевой человека, женщину – этот момент был сыгран Алиной Покровской с невероятной силой, – когда, ощутив все это во всей взаимосвязанности, она попытается спрятаться в объятиях ничего не ведающего о реальной жизни ученого-мужа…

Некогда Бертольт Брехт писал о давно известном методе Шекспира «переносить современные проблемы в прошлое. Преимущества такого переноса самоочевидны: проблемы лучше раскрываются с дистанции, это облегчает их понимание и возбуждает – в силу необычности формы – особый интерес у зрителей». А в душе Ларисы Максимовны Садофьевой живет и крепнет смертельная скука: в своем героическом прошлом она привыкла к жизни «у бездны на краю». Она – не что иное, как игрок, для которого ежечасно необходим грозящий смертью риск. Высокомерная и холодная, она утратила гордость по отношению к себе самой.

Ее странная пляска после услышанной фразы: «А Садофьева-то кончилась!» – это ответ: может быть, и кончилась, но не так, как кончитесь со временем вы. Мой конец будет равен началу, молодости: на скаку, с шашкой наголо!.. А ненависть Ларисы Максимовны к строительнице нового мира Але Батюниной рождена и все более углубляется чувством, что та сумела чистой пройти через испытание нэповскими соблазнами, а Лариса Максимовна не сумела…

С опытом дня сегодняшнего кажется, что именно в этом характере советский писатель Афанасий Салынский зашифровал то, что болело в его душе сильнее год от года: душевное вырождение тех, кто жил в эпоху Гражданской войны и особенно – в революционном 1917 году при ослепляющем свете идеалов и высоких помыслов (пусть и под воздействием любви, а не идеи), и что все сильнее проявлялось с течением времени. Воплощение былого огня в Але Батюниной не могло не вызывать в этих людях озлобленности. Потому что такие, как Лариса Садофьева, оставили свои следы в прошлом, но будущее повело их по другим тропам – на которых следов не остается, подобно воде, их смывает само время. Они стараются как можно реже оглядываться на прошлое, потому что слишком больно… Именно это сближает Садофьеву с Люськой из «Бега».

У Натальи Гундаревой в спектакле Театра имени Вл. Маяковского рисунок роли был резкий, острый (тем более что актрисе довелось сыграть не только Ларису Садофьеву в «Молве», но и Люську в «Беге»). В тех сценах, где мы наблюдали окончательный распад личности в тяжело спивающейся женщине, ее отчаянный танец, становилось по-настоящему страшно. И если критики в то время, когда появился гончаровский спектакль, писали в основном о созидательном пафосе эпохи, Ион Унгуряну неакцентировано, но отчетливо создавал атмосферу своего спектакля, опираясь на разрушающие человека изнутри причины, по которым все складывалось очень далеко от того, о чем мечталось. Дело было отнюдь не только в неизбытом прошлом – в настоящем, которое диктует стиль и манеры определенного поведения персонажей, разведенных по разные стороны барьера. Потому и Лариса Максимовна Садофьева, не в столь резком исполнении Алины Покровской была совсем другой.

Глубокие разочарования ее вызревали медленно, но уверенно – тем старательнее прятала она их на самое донышко души. Разительно переменившаяся жизнь соблазнила, увлекла ее новыми, неведомыми ощущениями, едва ли не самым сильным из которых был постоянный риск, но под этим «грузом» новизны не могла не пульсировать натура, та, что всегда составляла и составляет для Алины Покровской суть и смысл. Жизнь, в которой корысть стала значительно более потребна, нежели совесть и тем более – светлая память о былом, тающем буквально на глазах. И здесь важнее прочего оказывалось для актрисы не «растворение» в образе, а внутреннее преодоление характера, самой актрисе глубоко чуждого.

Тем не менее преодоление это было осознано Алиной Покровской и прочувствовано глубоко и болезненно остро.