Алина Покровская. Дорога цветов

Воцарившаяся в обществе эйфория, конечно, смещала некоторые акценты, заставляя воспринимать какие-то факты слишком однозначно. Но это становилось очевидным уже в начале следующего столетия. А тогда, в 90-х, эмоции подавляли разум, неизвестные ранее факты (пусть и художественно осмысленные) казались непогрешимой истиной, а значит – и вызванная ими боль была острее. Многие театры устремились тогда по горячим следам, выводя на подмостки героев «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова, «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина, «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана, «Зубра» и «Белых одежд» Даниила Гранина «Не хлебом единым»[37] Владимира Дудинцева. В те годы эти книги были едва ли не самым популярным чтением и, естественно, театры получили счастливую возможность соответствовать реальным настроениям и интересам общества, привлекая зрителей стремлением всем вместе задуматься о том, о чем каждый думал наедине с собой или в ближайшем кругу.

Это был поистине великий момент, когда, по словам Томаса Манна, толпа начинала превращаться в нацию, когда возникла и на какое-то время окрепла иллюзия в корне обновленной жизни.

Но, как показало время, иллюзиям этим суждена была судьба «второй волны оттепели», не более. На этой волне и появился спектакль Бориса Морозова «…И аз воздам» со своей попыткой художественного осмысления того, что же произошло некогда в Ипатьевском доме в Екатеринбурге. Причем появился не в каком-то отдаленном от центра Москвы театре-студии, а в одном из главных театров страны, на старейшей сцене Малого театра. И это было явление знаменательное, которое трудно переоценить.

Пьеса Сергея Кузнецова отличалась во многом схематичностью и неровностью, естественно, не все было преодолено и в спектакле, но, как видится из дня сегодняшнего, иначе вряд ли и быть могло. Слишком сенсационным казалось все, связанное с последними днями последнего русского царя и его семьи. Факты, события, их современное осмысление – многое было лишь пунктирно намечено, но важен был характер человека, спустя много десятилетий после своей трагической гибели вызвавшего мощную волну горячего сочувствия и канонизированного Русской православной церковью. Все это шло абсолютно вразрез с тем, что сообщалось нескольким поколениям в школьных и вузовских учебниках, – перед нами представала совсем иная личность. Именно личность – вопреки на долгое время воцарившемуся убеждению в том, что Николай II был слаб, немощен, не мог управлять государством, но одновременно был прозван «Кровавым» в силу того, что от собственной беспомощности только и мог, что проливать чужую кровь.

Борис Морозов рассказывал в одном из интервью, что пьесу «дописывали» во время репетиций: уточняли характеры, ситуации, взаимоотношения персонажей. И в результате напряженной работы была создана поистине удивительная атмосфера, где одно просвечивало сквозь другое, «сквозили», словно тени, исторические и вымышленные персонажи, не смешиваясь в единую безликую среду. Морозов поставил сон о прошлом, гипнотический сеанс, на котором присутствовали если не в качестве тех, кто усыплен, то неизбежно в роли наблюдателей и за усыпленными и – одновременно – за теми, кто усыплял.

Ипатьевский дом напоминал мышеловку без стен. Казалось бы, ничем не ограниченное пространство должно было быть наполнено воздухом, но его и в помине не было. Отсутствие стен делало «прозрачным» бытие императорской семьи, чем бы ее члены ни занимались: чтением Чехова, празднованием дня рождения цесаревны Анастасии, диспутами о будущем.

А в это время в нашей стране происходило много того, что пыталось в какой-то мере реставрировать прошлое: желательно, немедленного и полного – всего того, что безвозвратно кануло в Лету. Создание Имперского балета под руководством талантливого танцовщика Гедиминаса Таранды; Дворянского собрания в помещении Института марксизма-ленинизма, где длинные, давно неремонтированные коридоры украшали синие таблички с надписями «Начальник отдела кадров», «Комендант», «Столовая» и т. д., пространные и томные беседы людей, в которых даже отдаленно невозможно было заподозрить ни по речи, ни по манерам, ни по внешности потомков представителей российского дворянства; громкие попытки некоторых наших звезд эстрады и кинематографа заявить о своих дворянских корнях, менее всего сочетающихся с их манерами и воспитанием…

С одной стороны, это напоминало нечто в духе Франца Кафки и театра абсурда, с другой же – казалось горьким и мучительным сном, ничего общего не имеющим с попыткой обретения былого величия страны. Это был морок без какого бы то ни было просвета, без возможности какого-то выхода. Поэтому, наверное, особенно важным оказалось в спектакле «…И аз воздам» совсем иное, чутко услышанное режиссером и артистами в шуме и смуте времени резкой смены всех прежних идеалов. И совсем не случайно звучало признание Юрия Соломина, сыгравшего в том спектакле роль Николая Александровича Романова: «Я никогда не думаю о том, что играю царя, я играю человека, с его силой и слабостью, сомнениями и душевной болью».