Алина Покровская. Дорога цветов

Другим же потрясением стало прочитанное в одном из сборников стихотворение Семена Гудзенко:

Когда на смерть идут – поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою
– час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной.
Разрыв – и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв – и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.

В пьесе Владимира Еремина поэтических текстов нет, она талантливо и точно включила наиболее сильные фрагменты прозы Виктора Некрасова, Виктора Астафьева, Василия Гроссмана, Юрия Бондарева, Василя Быкова, киносценария Булата Окуджавы и Владимира Мотыля «Женя, Женечка и “Катюша”».

А Алине Покровской досталась роль, пережить, пропустить которую через свое сердце – задача неимоверной сложности. Стоя на авансцене в строгом черном одеянии с чемоданом, на который она порой присаживается, эта женщина пишет свое последнее письмо из гетто сыну, известному ученому-физику, живущему в Москве. Часть сцены обращенная к зрительному залу спиной, она поворачивается и словно вклинивается в радостную подготовку семейства Штрума к новогодней ночи: читает полное боли и отчаяния письмо Виктору, – самое последнее в жизни письмо, в котором сильнее всего прочего, подробных, досконально изложенных фактов своего существования в аду, звучит, заглушая все ужасы ожидания смерти, материнская любовь, помогающая держаться и в этом аду.

Ни малейшего пафоса нет в простых словах прощального послания, Алина Покровская читает его ровным голосом, но ее полные слез глаза, прерывающийся порой рассказ больше всех слов говорят о том, что довелось пережить этой женщине. О кошмаре, ставшем постепенно обыденностью, будничностью, потому что надвигался медленно, в мелочах, продвигаясь к своему апофеозу, к уходу в небытие.

Еще до премьеры Алина Станиславовна говорила в коротком интервью в телевизионной передаче «Звезды русского мира» о том, как важна для нее эта роль. Жанр спектакля режиссер определил как «Шесть мелодий войны», и совершенно особой мелодией звучат в ней четыре письма Анны Семеновны Штрум, соединенных в одно. В них запечатлена история реальной женщины, матери писателя Василия Гроссмана…

А потом состоялась премьера, посвященная 70-летию Великой Победы, и Алина Покровская услышала дыхание зрительного зала во время своего разделенного на части монолога – она не читала текст, не играла в этой ошеломленной тишине, в которой не раздавалось ни шороха, ни всхлипа. Актриса жила единой жизнью двух женщин – той, что существовала в реальности и погибла страшной смертью, и той, что силой писательского таланта воплотилась в великий образ Женщины и Матери кровавой войны…

Рассказ о выселившей ее из комнаты в чулан соседке, о знакомых, которые стали отворачиваться на улице при встрече с ней, о репликах соседей о том, что наконец-то они избавятся от жидов, о переселении в еврейское гетто, куда шли густой толпой согнанные со всего города евреи, перемежается началом празднования Нового года в далекой, как другая планета, московской квартире: радостными хлопотами жены Штрума, тревогами о муже ее сестры, напускным весельем неожиданно явившихся в гости директора института ядерной физики и парторга, с танцами и застольем, на самом же деле, чтобы получить от Штрума подпись на документе-предательстве. И за всем этим – словно два силуэта проступают из дымки: вынужденный на трагическое лицемерие Штрум и, скорее всего, в этот момент уже погибнувшая в гетто его мать, последние строки письма которой звучат страшно: «Это письмо нелегко оборвать, оно – мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание… Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой?