АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино

— Виноваты мы все. У всех нас равнодушный взгляд. У всех и каждого. Все мы виноваты одинаково, никто не безвинен. Причина в том, что мы отгораживаемся стенами — сначала мысленными, а позднее материальными. Но бессмысленно сопротивляться, когда на тебя накатывается волна мировой истории. Можно выстроить стену (показывает рукой высоту) — смотрите, мы сейчас в Берлине, где много лет стояла стена, но наступил момент, и стена рухнула. Стены всегда рушатся.

— А не было ли у вас страха, что фильм получится чересчур эстетским по контрасту с его темой?

— Ничего подобного. Мне было очень важно говорить в этом фильме на языке кино. Я хотел, чтобы мой фильм смотрелся, как настоящее кино, словно художественный фильм. И сцены с вертолетом — это для меня было настоящее кино. Язык кино — способ по-настоящему вчувствоваться в реальность, и только благодаря ему фильм выглядит реалистичнее. И зритель ассоциирует себя с героем.

— Есть ли что-то общее между вашим предыдущим фильмом «Святая кольцевая» и этой картиной?

— Два совершенно разных фильма. В этом фильме мы очень глубоко погружаемся в сознание мальчика, заглядываем в глубь его души, происходит настоящая буря чувств, трагедия, а в том фильме ничего не происходит, трагедия растворена в атмосфере. В этом фильме ты напрямую сталкиваешься с трагедией.

— Как близко произведение кинематографиста должно быть к реальности?

— Настолько близко, чтобы в результате ты менял реальность, преобразовывал ее во что-то другое. Реальность сама по себе неинтересна, ты должен преобразовать ее во что-то другое. Ты должен внести в нее какую-то мысль. Без мысли нет образов и нет кино. Ты должен приблизиться к реальности вплотную, но для меня неважна разница между вымыслом и фактом, потому что в кино эти отличия ничего не значат. Точно так же стихотворение отличается от строчек газетной статьи. Стихотворение дает простор для интерпретаций, в нем мало слов, но у тебя в голове возникает масса образов. Я не хотел, чтобы была какая-то однозначная интерпретация. Совсем как со стихами: один человек поймет стихотворение так, второй — иначе, третий — совершенно по-своему. И я старался добиться того же в форме документального фильма, чтобы был простор для самых разных интерпретаций.

— А много ли неожиданностей было на съемках?

— Неожиданности происходят всё время. Я никогда ничего не могу предвидеть. Когда я ставлю камеру, я никогда не знаю, что произойдет. Всегда открываю для себя что-то новое. Всегда происходят какие-то сюрпризы, огромные сюрпризы. Мне всегда казалось, что диалог между врачом и моим героем не смог бы сочинить ни один писатель. Даже Пушкин бы не смог! (Смеется.) Суть этого диалога, ритм этого диалога… это просто мистика какая-то… Ни один писатель не справится.

— Вы ведь тоже рыбак.

— Да, да (смеется), я удильщик…

— Встречали ли вы на берегах Лампедузы плохих людей?

— Нет, на Лампедузе все в родне между собой, все между собой знакомы. В таких местах никто не может поступать дурно, потому что все будут знать, что он плохой человек, сделают его изгоем. Жители Лампедузы — милейшие люди. Они заслуживают Нобелевской премии за свое поведение.

— Согласен. Наверно, при работе над этим фильмом вы открыли для себя какие-то новые стороны Италии, вашей родины.

— Да, безусловно. Но, по-моему, моих героев нельзя назвать итальянцами. Они лампедузцы. К Италии они не имеют никакого отношения. И к Сицилии тоже никакого. Они считают себя особенными. Так и есть на самом деле.

— Но говорят они на итальянском?

— У них свой диалект, не похожий на сицилийский диалект.

— Кстати, саундтрек в фильме очень забавный.

— Да, отличный.

— Наверно, стоит выпустить компакт-диск.

— Хорошая мысль.

Берлин, 2016

Печатается впервые

Иштван Сабо