Аллея кошмаров

Весенний ветерок растрепал ей волосы, на лицо упали шаловливые пряди. Он прижался щекой к ее щеке, свободной рукой указал на планету, мерцающую на кончике каменной иглы. Она молча кивнула. На него снова нахлынуло беспомощное изумление, бессилие, не позволяющее к ней прикоснуться, немое преклонение. Два раза она ему отдалась. Бесстрастно, будто предлагая бренди, наблюдая за его реакцией. За маской сказочного лица с невозмутимыми глазами что-то дышало, струило кровь из крошечного сердца, бьющегося за высокой грудью, но ускользало от прикосновения, как паутина. Паутина в чаще леса, задевающая кожу и исчезающая под пальцами.

Рот, пересохший от нестерпимого жара желания, свела болезненная оскомина запретных, терзающих воспоминаний. Он отстранился, посмотрел ей в лицо. Ветер усилился, и безупречные ноздри чуть дрогнули, по-звериному принюхиваясь к ароматам весны. Значит, она – зверь? В этом и скрыта ее тайна? Может быть, она – просто грациозная золотистая кошечка, которая, наигравшись, выпускает коготки, требуя, чтобы ее оставили в покое? Но за невозмутимым взглядом непроницаемых глаз прячется беспокойный разум. У зверей нет такого органа. Хотя, возможно, это отметина нового, высшего существа, создания, которое появится на свет лишь спустя несколько веков? Может быть, природа, выпустив щупальца из прошлого, слепо ткнулась в настоящее, явив человечеству образец того, чем ему суждено стать через тысячелетие?

Этот разум опутывал его своими тенетами, осыпал крохами дикой радости, отмеряемой миллиграммами слов, едва заметным изгибом губ, мимолетным высверком страсти в серых глазах за непроницаемой завесой тайны. Присутствие этого разума ощущалось постоянно и неизменно, как будто сцепленное с его собственным умом невидимой золотой нитью тоньше паутинки. Оно терзало ум, окатывало леденящим презрительным укором, заставляя беспомощно барахтаться в горьком отчаянии, а потом, как только ужас становился невыносим, посылало волны тепла, и они влекли его к жизни, кубарем возносили на заснеженную горную вершину, откуда перед ним открывался вид и на холмы и долы земные, и на войско городов, и на все пути человеческие. Все они принадлежали ему, могли принадлежать ему и будут принадлежать ему, но, если золотая нить оборвется, он с воплем низвергнется в темную бездну страха[47].

Повеяло холодом. Они встали. Он прикурил две сигареты, передал одну своей спутнице и, обогнув обелиск, медленно последовал вместе с ней вдоль неотделанной задней стены музея, а потом по окраине парка, мимо которого скользили лучи фар редких городских автобусов.

Он взял ее ладонь в свою, бережно спрятал в карман пальто и на миг ощутил ее податливое, чуть влажное тепло, воображая солоноватую, мускусную сладость, но в тот же миг ощущение изменилось – он как будто сжимал руку покойницы или гуттаперчевый муляж на конце складной указки, извлеченный из скрытого в кармане водонепроницаемого пакета с колотым льдом, чтобы недоверчивый супруг убежденной спиритуалистки ощутил призрачное прикосновение.

В нем росло и ширилось одиночество, подтачивало его изнутри, будто раковая опухоль или тысячеглавый червь, глодало нервы, заползало под кожу, сковывало руки, оплетало мозг удавкой, извиваясь, копошилось в чреслах, изнывающих от страсти и неудовлетворенности, от желания и малодушия, тыкалось в пустоту, бессмысленно зажатое в кулаке – до оргазма, до нахлынувшего всепоглощающего стыда, до ненависти к самому себе, униженному своим же позором.

Они остановились. Он подошел к лавочке под деревьями, где в свете уличных фонарей сияла юная листва, хрупкая и трогательно новая, извечная старуха-весна, что заботливо и нежно, будто девушка, год за годом будет напитывать свежей зеленью воздух даже тогда, когда исчезнут и они, и проклятый загнанный город. Исчезнут, думал он, глядя на ее лицо, пустое, как хрустальный шар, отражающий светлый прямоугольник окна.

Остро сознавая неустанный, стремительный бег лет к смерти, он притянул ее к себе, сжал в смертельном – посмертном – объятии. Она позволила себя обнять, и он еле слышно застонал, коснувшись щекой ее гладких волос. Потом она отстранилась, привстала на цыпочки, скользнула губами по его губам и пошла дальше. Он отстал на несколько шагов, потом поравнялся с ней и снова взял ее за руку. На этот раз ладонь оказалась твердой, сильной, решительной. На миг он ощутил восхитительное краткое пожатие, а потом она высвободилась, спрятала руки в карманы и зашагала дальше; дымок сигареты реял над плечом, будто сладко пахнущий шарф на ветру.

Она шла, переставляя ступни параллельно, словно по трещине в асфальте. Щиколотки не дрожали, несмотря на высокие каблуки. На ней были темно-серые чулки и туфли со стальными пряжками.