Аллилуйя (ЛП)

— Да… — словно завороженная прошептала через пару минут Гермиона. — Я была права. Ты по-прежнему красив. Даже еще более красив, чем я думала.

Стыд, ярость и отчаянное возбуждение — вот вихрь эмоций, охвативших Люциса и заставивших зажмуриться и запрокинуть голову в тщетной попытке справиться с ними.

Но и будучи переполненным унижением и яростью, Люциус испытывал несказанное любопытство: что же она будет делать дальше.

Гермиона вдруг отступила на шаг назад и бросила взгляд на его обнаженную грудь. Прохладный воздух приятно коснулся кожи.

— А знаешь, чего я еще хочу? Небольшой сувенир. От тебя лично. Что-нибудь, что напоминало бы мне о мерзавце по имени Люциус Малфой. Можешь назвать это боевым трофеем, если так больше нравится. Разве не станет он символом торжествующей справедливости? Уж кому-кому, а тебе мое желание должно быть понятно… Небось в подвалах Малфой-мэнора тоже держишь личную коллекцию из того, что принадлежало замученным пленникам? Тем, кто бился в агонии у тебя в доме; тем, кого мучил сам, твоя чокнутая свояченица или не менее чокнутый Повелитель вашей мерзкой шатии-братии…

Люциус отвернулся.

— Нет. Я никогда бы не поступил так. Прекрати нести чушь.

— Что, заставил бы кого-то другого подготовить для тебя сувенирчики, да?

Даже несмотря на болезненно ноющий от напряжения пах, Люциус рассвирепел от заявления этой чертовки.

— Ты сама хотя бы понимаешь, о чем говоришь, грязнокровная дрянь?

Гермиона неспешно подошла к комоду, и Малфой с ужасом увидел, как она достает из верхнего ящика блестящие ножницы. Он невольно вздрогнул и задержал дыхание, тем более что грязнокровка повернулась и начала приближаться.

— Какие красивые волосы… это же твоя самая большая гордость… Да, Малфой?

Гермиона положила ножницы на небольшой столик, стоящий рядом с его стулом. Оперлась на плечо Люциуса, так, что он снова ощутил ее невероятный запах, и пропустила белую прядь волос сквозь пальцы. Потом еще раз. И еще. Прикасаясь почти благоговейно.

— Такие прекрасные, белые… чистые… Как их владелец. Насколько же обманчива может быть внешность.

Люциус попытался отшатнуться, но она с силой схватила его там, где шея соединяется с плечом.

— Когда ты в последний раз ходил с короткой стрижкой?

Молчание. Лишь пронзительный взгляд колючих серых глаз.

— Отвечай, Малфой, — маленькая дрянь наклонилась к нему, и теплое дыхание заставило вздрогнуть. — Подумай хорошенько, кто из нас сейчас связан… и отвечай…

Не в силах выносить ее нахальное и смешное, по сути, превосходство, Люциус вздернул голову и выплюнул в ответ.

— Твою ж мать! С тех пор, как мне исполнилось тринадцать, я не стригся, чтоб тебе было известно, сука. Так что давно. Очень давно!

— Хочешь сказать, что с тринадцати так и живешь с этой шевелюрой?

— Практически да.

— Ну надо же, — негромко мурлыкнула Гермиона. — Как символично тогда будет смотреться то, что я собираюсь с тобой сделать. Хм, можно сказать, возвращение к невинной юности…

Люциус заледенел. Ужасное осознание, что именно собирается сотворить с ним эта мерзавка, в сочетании с неистовым желанием освободиться от веревок и всадить наконец в нее член, порождало в крови какое-то странное извращенное волнение. Да чего уж там? Он даже восхищался той наглой бравадой, с которой молоденькая нахалка стояла сейчас перед ним.

Гермиона повернулась и раскрыла ножницы. Отчего дыхание Малфоя стало еще быстрее, хотя и казалось, что это уже невозможно. С легкой улыбкой она посмотрела ему в глаза и поднесла ножницы к голове. Люциус инстинктивно отшатнулся, тут же уколовшись об острие.

— Лучше не дергайся. Это станет большой глупостью с твоей стороны.

Малфой почувствовал, как у него слегка потягивает кожу головы, когда Гермиона Грейнджер захватила рукой крупную прядь волос. Он мгновенно напрягся и, скосив глаза, увидел, как она какое-то время откровенно любовалась бледным блеском, но потом подняла прядь чуть выше и ловким щелчком ножниц отрезала ее. Затем с легким смешком поднесла к лицу и, прикрыв глаза, глубоко вдохнула в себя исходящий от той аромат.

— Несмотря ни на что, ты так вкусно пахнешь… что это… завораживает.

Люциус поморщился, ощущая, как от злости и отчаяния он почти не может дышать. Ненависть казалась сейчас просто невероятной, хотя и приходилось с сожалением признать, что член по-прежнему стоит колом, стремясь лишь к одному: оказаться внутри этой чертовки. Но почему-то, когда она слегка качнулась назад, отодвигаясь от него, Люциус не выдержал и застонал, уже не понимая, чего больше он слышит в собственном стоне — ярости или же разочарования.