Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Он очень хорошо видел, как они рассматривают его, поначалу исподтишка, как бы случайно бросив взгляд сквозь витрину или спрятавшись за прохожими; позже — все более открыто, прямо, смело; некоторые просто подолгу смотрели на него; некоторые оборачивались, глядя на него, подталкивая друг друга и смеясь; бывало, кто-то прерывался на середине фразы и продолжал разговор, лишь когда он отходил, или смотрел ему вслед до тех пор, пока он не исчезал в толпе. Сначала он пытался не обращать внимания, ходил по улицам, как прежде, но везде и всегда снова и снова ощущал, что остальные держали дистанцию: пустоту. Если он заходил в магазин за покупками, его тут же обслуживали, несмотря на возмущение покупателей, ожидающих своей очереди; его хотели поскорее выпроводить из магазина. Оказавшись в ресторане, где его не знали, он замечал, что официанты начинали беспокойно бегать туда-сюда и скапливались около него; никто не садился за его стол. Если он заходил в кино, его соседи справа и слева через некоторое время поднимались и пересаживались на другой ряд. Иногда он подумывал положить этому конец, легко было добиться результата, обрезав волосы, прекратив носить сапоги, черную рубашку, шинель; но он взял на себя эту роль. Не принадлежать к ним, к другим, ко многим, которые сидят в кафе и в хороших, ярко освещенных ресторанах и из их жирных тел исходит потом страх перед большими изменениями. Ему только нравилось, что они чувствуют как бы укол, когда он проходит мимо, укол, и еще укол, и еще укол, и ему хотелось послать против их ненависти свою тысячекратную ненависть. Но скоро он заметил, что эта ненависть не что иное, как тонкая пленка на его коже. Он не был способен на преступление, которое бы окончательно вытолкнуло его из общества и навсегда отделило от него.

С удовольствием он сделал бы что-нибудь такое, чтобы общество выблевало его…

Написав это, он понял, что не прав. Хотелось бы стать точно таким, как они. На днях, по телевизору, он их видел: сотни тысяч на футболе… это чувство коллективизма, это настроение, эта надежда: хотелось бы знать, что при этом ощущают.

Его исключили. Так получилось. Они не приняли его.

Вспомнилось: он еще ребенок; ему семь лет; он не отличался от других. Однако они не принимали его. Один наступил ему на ногу. Другой показал ему нос. Третий плюнул в него. Еще один ударил его по лицу. Кто-то дернул за волосы. Он все это запомнил. Однажды, когда они шли мимо канала, он столкнул того, который плевался, вниз по откосу.

И даже не посмотрел, как тот падал. Услышал только всплеск воды. Услышал крик. И убежал.

На другой день мать запретила ему играть рядом с каналом: «Вчера опять какой-то ребенок упал в воду, его спасли в последний момент». Он насторожился. Сделал грустное лицо и сказал: «Если ты так хочешь, я больше не пойду туда».

Когда Михаил Александрович Б. после сибирской ссылки приехал в 1861 г. в Англию, чтобы посетить в Лондоне своего друга Александра Герцена, таможенный чиновник в Саутгемптоне спросил его, кто он по профессии. Он ответил: революционер. Таможенник принял это за шутку, засмеялся и сказал, что именно так представлял себе революционера. И разрешил ему продолжить путешествие.

Когда Б. в июне 1870 г. ехал в Лион, чтобы принять участие в запланированном восстании, на швейцарско-французской границе он выдал себя за торгового агента. И мог беспрепятственно ехать дальше.

В июле 1872 г. Б. подал заявление в муниципалитет в Локарно о заграничном паспорте. Для этого надо было заполнить опросный лист. Дойдя до рубрики «профессия (теперешняя деятельность)» он заколебался на минуту. Потом написал: писатель.

ФИЛОСОФИЯ АНАРХИЗМА ЕСТЬ ФИЛОСОФИЯ ДЕЙСТВИЯ. Бакунин.