Алмаз раджи

Мы совершенно перестали читать. Порой, когда мне попадалась свежая газета, я не без удовольствия прочитывал очередную порцию какого-нибудь романа с продолжением, но на три порции подряд у меня не хватало сил, да уже и второй отрывок приносил разочарование. Едва сюжет хоть чуть-чуть становился мне ясен, он утрачивал в моих глазах всякую прелесть. Только отдельная сцена могла меня слегка развлечь. Чем меньше я знал о романе, тем больше он мне нравился. Я много размышлял об этом. Большую же часть времени, как я уже сказал, ни один из нас не читал, и мы проводили свой досуг, то есть часы между сном и обедом, за рассматриванием географических карт. Я всегда очень любил карты и могу путешествовать по атласу с искренним наслаждением. Названия городов необычайно заманчивы; контуры берегов и линии рек чаруют глаз. А когда видишь своими глазами то место, которое раньше знал только по карте, это производит сильное впечатление. Но в эти вечера мы водили пальцами по нашим дорожным картам с глубочайшим равнодушием. То или иное место – нам было все равно. Мы читали названия городов и деревень, тут же забывая их. Это занятие нас уже не увлекало, невозможно было найти двух более спокойных и равнодушных людей. Если бы вы унесли карту в ту минуту, когда мы особенно пристально изучали ее, держу пари – мы продолжали бы с тем же наслаждением смотреть на пустой стол.

Одна вещь увлекала нас – еда. По-моему, я сотворил себе кумира из собственного желудка. Я помню, как мысленно смаковал то или иное кушанье, да так, что даже слюнки текли. Задолго до стоянки мой аппетит превращался в манию. Иногда мы плыли борт о борт и на ходу обменивались гастрономическими фантазиями. Я мечтал о кексе с хересом – ястве скромном, но на Уазе недостижимом. На протяжении многих миль оно дразнило мой умственный взор. А как-то у Вербери Папироска привел меня в исступление, заметив, что корзиночки с устрицами особенно хороши под сотерн[70].

Я полагаю, никто из нас не признает той роли, которую в нашей жизни играют еда и питье. Аппетит до того повелевает нами, что мы можем переваривать самое простое мясо и с благодарностью заменять обед хлебом и водой; точно так же есть люди, которым необходимо читать что-нибудь, пусть даже железнодорожный справочник. Но и в еде есть романтическая сторона. Застольем увлекается большее число людей, нежели любовью, и я уверен, что еда гораздо занимательнее, чем театр. Неужели вы поверите, будто это в какой-то мере лишает вас бессмертия? Стыдиться того, чем мы являемся на самом деле, – вот это и есть грубый материализм. Тот, кто улавливает оттенки вкуса маслины, не менее близок к человеческому идеалу, чем тот, кто обнаруживает красоту в красках заката.

Теперь мы продвигались вперед без труда и без забот. Погружать весло то справа, то слева под надлежащим углом, смотреть вдоль реки, стряхивать воду, которая скопилась на закрытом фартуком носу байдарки, прищуривать глаза, когда солнце слишком уж ярко искрится на воде, время от времени проскальзывать под буксирным канатом «Део Грациас» из Конде или «Четырех сыновей Эймона» – на это не требуется особого искусства. Мышцы проделывали все это в полудремоте, а мозг в то же время предавался отдыху. Характер пейзажа мы постигали с одного взгляда и краешком глаза успевали заметить рыболовов в синих блузах или прачек, полощущих белье. Временами мы наполовину просыпались при виде колокольни, церкви, выскочившей из воды рыбы или обмотавшейся вокруг весла пряди речной травы, которую нужно было снять и бросить в воду.

Но и эти мгновения бодрствования были таковыми лишь наполовину – начинала действовать несколько большая часть нашего существа, но целиком мы ни разу так и не проснулись. Центральное нервное бюро, которое мы почему-то называем своей личностью, наслаждалось безмятежным отдыхом, словно департамент какого-нибудь министерства. Колеса разума лениво поворачивались в голове, словно жернова, не перемалывающие никакого зерна. Я по полчаса кряду считал всплески своего весла и неизменно забывал, какую именно сотню отсчитываю. Льщу себя мыслью, что ни одно живое существо не способно похвастать более низкой формой сознания. Но какое это было удовольствие! Какое веселое, покладистое настроение оно порождало! Человек, достигший этого единственно возможного в жизни апофеоза – апофеоза бездумности, становится чист душой и чувствует себя полным достоинства и долговечным, как дерево.