Алмаз раджи

Удивительно, как хорошо могут жить двое людей в городе, где у них нет знакомых. Мне кажется, созерцание жизни, в которой человек не принимает участия, парализует его личные желания. Он довольствуется ролью зрителя. Булочник стоит на пороге лавки; полковник, украшенный тремя медалями, идет вечером в кафе; войска барабанят и трубят и, как отважные львы, взбираются на укрепления. Не хватит слов, чтобы описать, как спокойно смотрит на все это праздный человек. Там, где вы пустили какие-то корни, вы волей-неволей не остаетесь равнодушным. Вы участвуете в жизни, ваши друзья служат в армии. Но в чужом городе, не настолько маленьком, чтобы он сразу стал привычным, и не настолько большом, чтобы обхаживать путешественников, ты оказываешься так далеко от всего, что просто забываешь, как можно в чем-то участвовать; вокруг нет ничего по-человечески близкого, и ты уже не помнишь, что ты человек. Может, даже и перестаешь быть человеком. Философы-аскеты уединяются в лесах, там их окружает природа, полная поэзии, там на каждом шагу романтика. Было бы целесообразнее, если б они поселились в скучном провинциальном городке, где видели бы ровно столько образчиков человеческой породы, сколько необходимо, чтобы развеять тоску по людям, и где перед ними были бы лишь приевшиеся внешние стороны человеческого существования. Эти внешние стороны так же мертвы для нас, как многие церемонии, и говорят с нашими глазами и ушами на мертвом языке. Они столь же бессмысленны, как слова присяги или приветствие. Мы так привыкли видеть супружеские пары, шествующие в церковь по воскресеньям, что уже не помним, символом чего они являются, и романистам даже приходится оправдывать и превозносить адюльтер, когда они хотят показать нам, как это прекрасно, если мужчина и женщина живут только друг для друга.

Однако в Мобеже нашелся человек, позволивший мне заглянуть за свой фасад. Я говорю о кучере гостиничного омнибуса[48]. Это был ничем не примечательный коротышка, но с искрой в душе. Он слышал о нашем маленьком плавании и явился ко мне, полный восторженной зависти. Как бы ему хотелось отправиться путешествовать, сказал он мне. Как ему хочется посмотреть свет прежде, чем он сойдет в могилу!..

– Я еду на станцию, – продолжал он. – Прекрасно, потом я еду обратно. И так каждый день, целую неделю. Боже, неужели это жизнь?

Я тоже не мог назвать это жизнью. Кучер умолял меня рассказать, где я побывал и куда собираюсь отправиться. Слушая меня, бедный малый вздыхал. Разве он не мог бы сделаться храбрым африканским путешественником или отправиться в Индию с Дрейком? Но теперь неблагоприятное время для людей с авантюрными наклонностями. Тот, кто способен прочнее других усидеть на конторском стуле, получает богатство и славу.

Не знаю, служит ли до сих пор мой друг кучером в «Большом олене». Вряд ли: когда мы были в Мобеже, он, казалось, собирался взбунтоваться, и встреча с нами могла послужить последней каплей. Ведь для него в тысячу раз лучше сделаться бродягой, чинить горшки и сковородки, сидя у дороги, спать под деревьями и каждый день видеть восход и закат на новом горизонте, нежели разъезжать туда-сюда. Мне кажется, будто я слышу, как вы говорите, что положение кучера гостиничного омнибуса – весьма почтенное. Прекрасно! Так какое же право имеет тот, кому это респектабельное занятие не нравится, мешать другим взгромоздиться на козлы своего омнибуса? Предположим, мне не нравится какое-нибудь кушанье, а вы говорите, что все остальные, сидящие за столом, страшно любят его. Что я должен делать? Полагаю, не доедать этого кушанья до конца. Почтенное занятие – вещь хорошая, но она не может пересиливать всех остальных соображений. Я не говорю, что это дело вкуса, отнюдь нет, я только хочу заметить: если занятие не нравится человеку, кажется ему ненужным, обременительным и бесполезным, то будь оно так же почтенно, как англиканская церковь, чем скорее он бросит его, тем для него же лучше.

По каналу Самбры – в Карт

В три часа пополудни все служащие «Большого оленя» проводили нас к реке. Кучер омнибуса смотрел на нас широко раскрытыми глазами. Бедная птица в клетке! Разве я не помню времен, когда сам ходил на станцию и смотрел, как один поезд за другим уносят людей в темноту ночи, когда читал в расписаниях названия далеких городов, мечтая уехать?

Не успели мы миновать все форты, как начался дождь. Дул противный ветер, налетавший яростными порывами; вид окрестностей был не милосерднее неба. Мы плыли по совершенно голой местности, скудно поросшей кустарниками и украшенной одними многочисленными фабричными трубами. Мы высадились на унавоженный луг между подстриженными деревьями и хотели, воспользовавшись минутами прояснения, выкурить по трубочке. Ветер дул так сильно, что нам оставалось только курить. Кроме нескольких грязных фабричных зданий, ничто не привлекало нашего внимания. Невдалеке от нас стояла стайка детей под предводительством рослой девочки; они все время смотрели на двух незнакомцев и, право, не знаю, что думали о нас.