Алмаз твоих драгоценных глаз (СИ)

– Милая, – шепчу я, прижимая ее к своей груди, едва дверь за мужем закрывается. – Все пройдет.

– Я не могу. Не могу без него жить. Я подумала, что он меня любит. Он подарил мне три счастливых месяца, показав, как все может быть чудесно, а потом в один миг лишил всего. Лучше бы ничего не было. Лучше бы он и не приходил тогда, – мысли у Мадж сбивчивы, обида и горе разъедают ее душу. – Мы бы виделись один раз в несколько месяцев, и я однажды бы смирилась. Боже мой, я считала самыми черными днями своей жизни те, в которые Гейл не хотел разговаривать со мной и кидал враждебные взгляды из-за того, что я принадлежу городу. Что я ему сделала?

Мне нечего сказать ей. Вспоминаются слова Данте: «Нет большей муки, чем воспоминание в несчастье о счастливом времени», – но, наверное, говорить их сейчас – последнее дело. Я глажу ее по волосам, чувствуя, как намокает ткань моей рубашки на плече от ее слез. В голове стучит дятел – новый приступ мигрени медленно, но верно начинает сковывать мое тело. Я заставляю его раствориться в небытие, незаметно от Мадж, глотая новую таблетку болеутоляющего. Уже шестую сегодня. «Нельзя. Это нарушение нормы», – сказал бы мой лечащий врач, но сегодня я пренебрегаю всеми запретами: я слишком надолго замкнулась в своей болезни, забыв про дочь. Больше этого не повторится, теперь я буду рядом.

Мадж медленно успокаивается. Пришедшая Мэри заставляет выпить ее травяной сбор, незаметно подав мне знак глазами: в чашке снотворное. Я молчу: так будет лучше. Пусть поспит. А я подумаю, как жить дальше.

За окнами уже лежат плотные сумерки, однако это не мешает мне любоваться начавшейся зимой. Яркая Луна и желтый свет фонарей хорошо освещают ближнюю улицу и припорошенные снегом деревья. Сколько я уже не была на улице? Три, четыре года? Я когда-то очень сильно любила зиму. Сосульки, снежки, лепка снеговиков, Мейсили, раскрасневшаяся и запыхавшаяся с выбившимися из-под шапки волосами. Как же давно это было! Не одну сотню лет назад, в другой жизни…

– Как она? – тихий голос мужа заставляет меня встрепенуться.

– Уснула…

– Ненадолго, – он усаживается рядом со мной.

– Думаешь, это правда насчет Китнисс и этого парня?

– Не знаю, – Андерси пожимает плечами. – Тебе и самой хорошо известно, что никакой он ей не кузен. А ребенок… Кто может знать наверняка?

– Значит, огромная любовь сына Пекаря и дочки Элизабет – еще одна ложь Капитолия?

– Думаешь, Мадж сказала правду? – понуро говорит он, оставив меня без ответа. – У них точно ничего не было? Как бы нас не ждал какой-нибудь сюрприз – малыш, например.

– Нет, – качаю головой. – Наша дочь не станет врать.

– Она изменилась, – он замолкает, бросая на бледное лицо обеспокоенный взгляд, а затем резко вскакивает. – Это ты виновата! Ты и твои чертовы романы. Сколько раз говорил не читать их? Девочка создала себе прекрасного принца в сверкающих доспехах и надела эти доспехи на мальчишку из Шлака.

– Мы оба виноваты, – принуждаю его сесть обратно. – Я болела, ты работал. Нам было не до нее. У каждого свои проблемы. Книги заменили ей нас.

– Ты вырастила нашу дочь тепличным растением, хрупкой орхидей. Что теперь с ней будет?

– Хрупкую орхидею лишили солнечного света, вырвали из почвы и оторвали корни. Много таких растений выжило без посторонней помощи? – смотрю на мужа, пытаясь найти в его глазах поддержку. – Поговори с этим парнем. Припугни его, дай денег, но заставь его быть с ней – иначе она умрет.

– И что дальше? – он смотрит на меня так, словно впервые видит. – Насколько его хватит? А потом что будет? Хочешь, чтобы Мадж жила в вечной лжи?

– Ты, правда, не просил его бросить ее?

– Ты считаешь меня врагом собственного ребенка? Что тут просить? За километр было видно, что в этой паре любит только она.

– Мэри видела вас.

– Я предупреждал его не соваться в забастовку. Кажется, он послушался.

– Он просто был у Китнисс, – вздыхаю. – Что будет с семьями этих шахтеров?

– Я назначил им небольшое пособие. На несколько месяцев хватит.

– А потом? Старшие дочери пойдут на панель, либо все помрут с голода…

– Я просил их всех. Не заявил Треду и, чуть было, не подставил себя.

– Как Уилкинс?

– Плохо. После сорока ударов мало кто выживает.

– Элизабет и мои лекарства поставят его на ноги.

– Его сыну запретят сдавать экзамен.

– И все же это лучшая участь, чем дырка в голове. Сейчас граница между городом и Шлаком будет еще сильнее. Особенно, если Уилкинс выживет.

– Ума не приложу, зачем он поддержал их?

– Потому что так жить нельзя. Нельзя трястись только за свою шкуру.

– Его сын мог бы жить и работать в Капитолии.

– Нигде бы он не работал! – шиплю я. – После Китнисс и Пита Дистрикту-12 не дадут подняться, отделяя его жителей друг от друга все больше.

– Что ты от меня хочешь? Я связан по рукам и ногам! Если бы он на самом деле существовал, то давно бы откликнулся, видя наши беды.

– Ты не хочешь искать, – отворачиваюсь от него, муж проводит рукой по лицу, словно хочет закрыться от меня.

– Не говори ей. Не расстраивай еще больше.

– Не буду, иди. Я посижу с ней.