Алмазный фонд Политбюро

– Да, это тот самый случай, когда, как говорят в России, жадность фраера сгубила. Мендель до последнего момента скупал за бесценок такие вещи, ювелирку, бриллианты и камни, которые впору было на аукцион в Париже выставлять, и всё говорил мне, что скоро мы будем столь же богаты, как семья Ротшильдов. Понимаешь, он потерял чувство опасности, и это аукнулось нам сторицей. Власть окончательно перешла в руки большевиков, у нас изъяли все, что смогли изъять, и…

Словно вспомнив, что она излишне разоткровенничалась перед гостем, Ванда покосилась краем глаза на Самарина и замолчала, обрубив себя на полуслове.

– Ванда, – усовестил ее Самарин, – не надо меня считать подонком, тем более что я исконно русский дворянин и вряд ли смогу принять всё то, что творится сейчас в России. К тому же… вы очень красивая женщина и можете заставить любого и каждого стать перед вами на колени.

Она вскинула на него глаза, и вдруг ее лицо покрылось румянцем.

– Вы что… вы действительно говорите правду, или это просто комплимент?

– Какой, к черту, «комплимент»! Неужели вы не видите этого по мне?

Она долго, очень долго молчала, не отрывая пристального взгляда от лица Самарина, и вдруг попросила:

– Налейте еще коньяка.

Выпив, вновь замолчала, словно раздумывая, стоит ли посвящать гостя в тайну своей семьи, потом произнесла:

– В общем, у нас осталось то немногое, что удалось скрыть от большевиков, но вполне достаточное, чтобы открыть в Париже салон, и мы пытались изыскать надежный вариант отъезда из России.

– То есть такой вариант, чтобы при переходе границы была возможность сохранить то, что у вас осталось после экспроприации?

– Да, точно так. Мендель уже нашел нужных людей, которые готовы были помочь нам в этом деле, за приличное вознаграждение, естественно, как вдруг…

– А эти люди не из Петросовета, случаем? Или, может, из Петроградского чека? – перебил ее Самарин.

– Кажется, оттуда, но точно сказать не могу, – замялась Ванда и вдруг словно встрепенулась: – А ты-то откуда знаешь?

– Поверь, просто наугад спросил. Впрочем, откуда еще могла поступить подобная помощь?

– Да, пожалуй, ты прав, – согласилась Ванда. – Насколько я знаю Моисея, все переговоры он вел только с серьезными людьми и крупными чиновниками, до мелкой сошки он никогда не опускался, а тут тем более, такое дело…

Она замолчала, вновь потерла виски, видимо, пытаясь вспомнить что-то очень важное, но только обреченно взмахнула рукой, как бы расписываясь в своем бессилии.

– В общем, все, вроде бы, складывалось так, как нужно, Моисей даже задаток внес, обязуясь вторую половину денег отдать уже за границей, как вдруг еще один обыск, совершенно для нас неожиданный. Естественно, что в доме ничего не нашли, и тогда эти люди забрали с собой Моисея. Он, правда, грозился, что будет жаловаться на это самоуправство, будет писать самому товарищу Зиновьеву, но ему просто заткнули рот какой-то тряпкой и увезли с собой. Я плакала, умоляла оставить мужа в покое, потому что мы уже отдали новым властям все, что когда-то имели, но эти люди только смеялись на это, да еще самый главный из них, черноволосый такой, высокий, с маузером в кобуре, приговаривал: «Никогда не поверю, чтобы такой богатый жид остался без копейки денег. Вот вытрясу из его портов всё до последнего царского червонца, тогда и отпущу».

Ванда судорожно передернула плечами, словно ее бил озноб, и Самарин вынужден был спросить:

– И что, отпустили?

– На третий день. Правда, избитого и сильно отощавшего.

– Не помнишь, когда это случилось?

– Как же не помнить? В конце сентября, в те дни еще тепло было.

– И вы, насколько я догадываюсь, остались без последней заначки?

– Отчего же, – усмехнулась Ванда, – с чем были, с тем и остались. Из того, что нам удалось припрятать в надежном месте, Моисей ни одного камушка не сдал. Правда, не очень-то гордился этим и ходил будто в воду опущенный, а когда я допытывалась, с чего бы вдруг они его отпустили, если всё осталось при нас, он только отмалчивался да коньяком накачивался. Думаешь, откуда эта бутылка? Да всё из тех же запасов, которыми он весь чулан на втором этаже забил. Этот коньяк ему тогда на телеге привезли, ночью, и какой-то мужик их в дом стаскивал. Я, естественно, его и об этом спросила, зачем, мол, нам столько коньяка, и вот тогда-то он и психанул сильно. Не поверишь, глаза выкатил и заорал на весь дом: «Дался тебе этот коньяк! Отстань! И больше обо всем этом ни слова! Ни о моем аресте, ни о чем». Ну и я, само собой, не выдержала всех этих пыток и завопила в ответ: «А если они опять придут к нам с обыском и тебя опять уволокут неизвестно куда? Ты что же, думаешь, что я железная?». И вот тогда-то он мне и сказал, словно отрезал: «Обещаю тебе, больше они к нам не придут».

– С чего бы вдруг такая уверенность?

– Не знаю, честное слово, не знаю.

Это было более чем удивительно, столь же непонятно, и Самарин не мог не спросить:

– И что, действительно никто больше не напоминал о себе?