Алмазный фонд Политбюро

– Повторяю тебе, не знаю, и еще раз – не знаю. Но если ты настаиваешь… видимо потому, что не могу представить себя вне России.

Ванда с удивлением уставилась на Самарина.

– Что? – насторожился он. – Я что-то не то сказал?

– Отчего же «не то»? Всё «то», – вздохнула она, – по крайней мере честно.

– А почему вздыхаешь?

Ванда долго, очень долго молчала, потом поднялась со стула, подошла к Самарину и, положив ему руки на плечи, поцеловала.

От нее пахло коньяком.

Не ожидавший ничего подобного, Самарин даже растерялся в первую секунду. В голову вновь бросилась жаркая кровь, и он почти выдавил из себя:

– Ты… ты это серьезно?

– А ты что, слепой?

Не в силах сопротивляться более захлестнувшим его чувствам, он прижал Ванду к себе.

– Так почему же вздыхаешь, как на похоронах?

– Да потому, что я, кажется, встретила человека, с которым хотела бы уехать во Францию, и уже размечталась об этом, а ты…

Она прижалась к нему всем телом и вдруг зачастила, глотая окончания слов:

– Но хоть здесь, в России, мы сможем быть вместе?

– Я мог бы об этом только мечтать.

…За те полтора года, которые обрушились на Россию сначала октябрьской революцией, а потом Гражданской войной, Самарин припомнить не мог хотя бы дня, когда бы он был настолько же счастлив, как прошедшую ночь и почти целый день, который они провели вместе. Когда выбирались из постели, усталые и опустошенные, шли в столовую, и Самарин растапливал буржуйку. Ванда заваривала очередную порцию кофе, и они наслаждались жизнью, будто не было за окном ни мерзко-холодного, заснеженного Петрограда, ни войны, ни той страшной разрухи и бандитской вседозволенности, в которых невероятно трудно было выжить. Казалось, такая жизнь будет длиться вечно, однако всему приходит конец. В пять вечера его ждал Алексей Максимович Горький, и Самарин не мог не приехать к нему.

Глава 5

Соглашаясь возглавить Оценочно-антикварную комиссию, Алексей Максимович даже представить не мог, сколь мощное сопротивление он встретит со стороны тех «отцов города», которые, казалось бы, должны были помогать ему во всем том, что касалось работы комиссии. И впервые он понял это, когда, приехав в Смольный, где обосновалась основанная Володарским «Красная газета», переступил порог редакции.

Встретил его заместитель главного редактора, с желчным цветом лица, худой, как высохшая вобла, сорокалетний демагог, с которым Горький в свою бытность редактором «Новой жизни» несколько раз схватывался на заводских митингах и различного рода публичных конференциях, которыми жил Петроград с февраля семнадцатого года, когда на площадях и улицах города звенели пламенные революционные призывы. Закончилась эта трескотня в марте восемнадцатого, когда правительство во главе с Лениным переехало в Москву.

Звали его, словно в насмешку над несуразной внешностью, Гавриилом, что означало Крепость Божия. Да и фамилия мужика немного подвела – Свистун. И когда он вынужден был представляться полностью, скажем, на том же митинге перед рабочими Обуховского завода, народ не мог сдержать хмыкающих улыбок. Правда, демагогом и оратором он был отменным, и Алексей Максимович даже терялся порой в полемических рассуждениях, зачастую отдавая пальму первенства товарищу Свистуну. Чем тот и пользовался, подминая под себя столь могучую гору, как пролетарский писатель Максим Горький, который на радость господам меньшевикам возглавлял «Новую жизнь».

Даже не пригласив гостя сесть, что, видимо, означало откровенную революционную неприязнь к человеку, который до июля восемнадцатого года редактировал враждебную питерским большевикам «Новую жизнь», Свистун произнес с ядовитой ноткой в голосе:

– И чем же мы обязаны столь высокому посещению? Сам Алексей Пешков пожаловал в наши пенаты.

Он подчеркнуто язвительно назвал гостя не Горьким и даже не по имени-отчеству, а «Алексеем Пешковым», что, видимо, он считал вполне сильным оскорблением столь авторитетному писателю, однако, привыкший и не к таким уколам Алексей Максимович только ухмыльнулся снисходительно.

– Не скажу, чтобы этот визит был мне в удовольствие, но…

Он развел руками, мол, ради дела приходится порой и не на такие унижения идти, и положил перед Свистуном уже отредактированное сообщение о создании Оценочно-антикварной комиссии, в контакте с которой придется работать не только петроградским чекистам, но и ряду служб, подчиненных Петросовету. И далее шло описание тех задач, которые были поставлены перед комиссией.

Пробежав глазами исписанный убористым почерком листок бумаги, Свистун вскинул на Горького недоуменно-вопросительный взгляд и с той же ехидцей в голосе произнес:

– С чем вас и поздравляю, господин писатель! Ну, а от меня-то чего вы хотите?