Алмазный фонд Политбюро

– В Варшаве, – даже не отреагировала Ванда, – сначала в художественной школе, а потом в мастерской пана Золотницкого. Семь лет положила на это, оттого и замуж поздно вышла. Спросишь, жалею ли я об этом? Нет, не жалею. Да и можно ли завидовать тем дурехам, которые сразу же после гимназии замуж повыскакивали? Пеленки, семейный быт… от такого однообразия и взвыть можно.

Она разлила кофе по чашечкам и как бы невзначай спросила:

– А вы, простите, давно женаты?

– Мне показалось, что мы уже на «ты» перешли, – урезонил Ванду Самарин, – ну, а насчет моей женитьбы… Не поверишь, но до сих пор в холостяках хожу.

– Что так? – искренне удивилась она.

– Сначала учеба в университете, потом работа следователем, и так чин за чином в Московском окружном суде.

– Так ты что, москвич?

– Коренной.

– А в Петрограде как оказался?

– Командировали на время, но получилось так, что уже два года как здесь живу. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

– Вот это правильно сказано, – согласилась с ним Ванда и тут же: – Ну, а невеста, надеюсь, есть?

– К сожалению, нет, – и он развел руками.

Судя по всему, подобное холостяцкое состояние Самарина Ванду вполне устраивало, и она уже более заинтересованно спросила:

– Так ты, значит, юрист?

– Можно сказать и так. В прошлом – следователь по особо важным делам.

– А сейчас работаешь в этой самой комиссии, которую возглавляет Горький?

– Да. И был командирован Алексеем Максимовичем, чтобы уговорить твоего мужа принять участие в работе комиссии.

– А я бы могла заменить Моисея?

– Думаю, да. Но более конкретный ответ может дать только сам Горький. И, естественно, после разговора с тобой. Кстати, о чем он наверняка спросит, так это о том, почему вы с мужем не эмигрировали за границу? Насколько я догадываюсь, у вас все возможности для этого были.

– Были, – кивком головы подтвердила Ванда, – да все уплыли. А почему сразу в тот же Париж не уехали, когда вся эта заварушка в семнадцатом началась?.. Не знаю. Сама порой задаю себе этот вопрос и не могу найти разумного ответа. Хотя, признаться, у Моисея появилось такое желание полгода назад, когда Карл Густавович с Россией распрощался.

«Карл Густавович с Россией распрощался…» – невольно вскинулся Самарин, зацепившись за эту фразу. Судя по всему, такое желание у Менделя появилось в тот самый момент, когда Фаберже пригласил его для оценки тех бриллиантов и ювелирных изделий, которые он затем сложил в дорожный саквояж…

Когда Самарин шел в этот дом, он даже представить себе не мог, что вдова Менделя упомянет в разговоре Карла Фаберже, оттого и вынужден был изобразить на своем лице удивление.

– Карл Густавович… это тот самый Фаберже, который…

– Да, тот самый, – подтвердила Ванда, – придворный ювелир императора всероссийского, поставщик Высочайшего двора. – Эти слова она произнесла с необыкновенной гордостью, после чего замолчала и уже чуть тише, на совершенно иной ноте закончила: – Они с Менделем большими друзьями были.

«С Менделем…».

Ванда впервые назвала покойного мужа не по имени, и Самарин поймал себя на мысли, что ему приятно это слышать.

«Мендель… Видимо, не так уж и привязана она была к своему муженьку. И все ее теплые слова о нем… ну да, просто дань уважения покойному».

В голову опять ударила жаркая волна, однако он вовремя вспомнил, ради чего пришел в этот дом, и, стараясь хотя бы внешне не афишировать свой интерес к «связке» Карл Фаберже – Мендель, произнес:

– А Фаберже, если я не ошибаюсь, эмигрировал?

– В августе прошлого года.

– А вы почему остались?

– Говорю же тебе, не знаю. Хотя самым разумным было бы еще в семнадцатом году уехать в Париж. Тем более с деньгами и возможностями Менделя.

И опять она назвала мужа не по имени, а по фамилии, причем без особого почтения к его богатству и к заслугам.

– И что, он никогда не сожалел о том, что остался в Петрограде?

– Сожалел, и в то же время не хотел рисковать нажитым, дабы не остаться без своих миллионов. Ты даже не представляешь, какой шмон устраивали на границе отъезжающим, и вывезти из России что-то ценное было практически невозможно. Как говорится, поезд ушел, и решаться на отъезд надо было в семнадцатом году.

Она с силой потерла виски и вдруг рассмеялась истеричным смехом. Отсмеявшись, всхлипнула, тяжело вздохнув при этом, отерла ладошкой выступившую слезинку, подняла на Самарина неожиданно сухие глаза.

– Помнишь, как отсюда бежали все, кто только мог бежать?

– Сам подумывал об этом, – признался Самарин, – и сам не знаю, почему остался.

– А чего тут знать? Бежали те, которым было на что бежать.

– Да, но ведь…

– Именно об этом я и хочу сказать, – перебила его хозяйка дома. – Те, кому не было на что бежать, те просто продавали скупщикам или закладывали в ломбарды все самое ценное, что у них было, и уже с деньгами на руках бежали из России. Обогатиться можно было в считанные дни, был бы только начальный капитал, а у Менделя, к несчастью, был.

– То есть, ты хочешь сказать…